— Смотри, — прошептала Мэйв.
В главной спальне зажегся свет. Ее окна выходили в передний двор, тогда как комната Мэйв, лучшая комната с маленьким шкафом, была обращена во внутренний сад. Несколько минут спустя свет зажегся в коридоре наверху, а потом и на лестнице — как в тот самый первый раз, когда Мэйв привезла меня сюда, когда я приехал из Чоута; только теперь все происходило в обратном порядке. Мы сидели в полумраке машины, не говоря ни слова. Прошло пять минут, прошло десять. На подъездную дорожку вышла женщина в светлом пальто. Хотя логика подсказывала, что это вполне могла быть прислуга или одна из девочек, даже с такого расстояния нам обоим было ясно, что это Андреа. Ее волосы, собранные в хвост, в лунном свете казались еще светлее. Она обхватила себя руками, туже стягивая пальто спереди; снизу из-под полы торчал край чего-то розового. Она была то ли в тапочках, то ли в домашних туфлях. И направлялась прямиком к нам — ошибиться было невозможно.
— Она нас видит, — тихо сказала Мэйв, и я положил руку на ее запястье — на случай, если ей придет в голову выйти из машины.
Не дойдя примерно трех метров до конца подъездной дорожки, Андреа остановилась и посмотрела на луну, запахнув одной рукой воротник пальто. Шарф она не надела. Она не ожидала, что темнота раннего утра окажется такой ясной, а луна такой круглой; она замерла на месте, впитывая свет. Она была старше меня на двадцать лет — во всяком случае, насколько я помнил. Мне было сорок два, Мэйв было сорок девять, вот-вот исполнится пятьдесят. Андреа сделала еще несколько шагов в нашу сторону, и Мэйв крепко сжала мои пальцы. Наша мачеха была так близко, нас разделяла лишь улица. Я видел, как она постарела — и до какой степени при этом осталась собой: глаза, нос, подбородок. В ее облике не было ничего необычного. Женщина, которую я знал в детстве, а теперь не знал вовсе; женщина, на протяжении нескольких лет бывшая женой нашего отца. Она наклонилась, подняла лежавшую на гравии сложенную газету, сунула ее под мышку, развернулась и пошла прямо по покрытой инеем широкой лужайке.
— Куда она? — прошептала Мэйв, потому что двинулась Андреа в сторону изгороди, окаймлявшей участок с юга. Лунный свет отражался от ее светлого пальто, от ее светлых волос, а потом она скрылась за деревьями, и больше мы ее не видели. Мы ждали. В дверях она так и не появилась.
— Она что, решила зайти с черного хода? Бред какой-то. Холодина же, — лишь теперь до меня дошло, что это первый раз, когда к Голландскому дому нас привез я и что с водительского места вид открывался несколько иной.
— Поехали, — сказала Мэйв.
Вместо того чтобы ехать прямиком на станцию за машиной Мэйв, мы остановились в дайнере и, поедая яйца и тосты — то же самое, что мы ели на ужин, шаг за шагом восстановили шествие Андреа за газетой. Она увидела что-то, чего не видели мы? На ней были тапки или туфли? Андреа никогда не ходила за почтой сама. Она никогда не выходила из дома в ночной рубашке — ну или мы в это время обычно уже спали. Норме и Брайт, о которых мы всегда думали как о детях, теперь уже хорошо за тридцать. Теперь Андреа, скорее всего, живет там одна. Интересно, давно ли?
Наконец, когда все факты и предположения были исчерпаны, Мэйв поставила чашку на блюдце. «Я сыта», — сказала она.
Подошла официантка, и я попросил счет.
Мэйв покачала головой. Положила руки на стол и посмотрела мне прямо в глаза — как ее учил отец.
— Я сыта Андреа по горло. Торжественно клянусь тебе здесь и сейчас: для меня с домом покончено. Больше я туда не вернусь.
— Ладно, — сказал я.
— Когда она пошла в сторону машины, я думала, у меня инфаркт случится. У меня натурально закололо в груди, когда я ее увидела, — а сколько лет назад она нас выставила?
— Двадцать семь.
— По-моему, вполне достаточно. Хватит уже. Можем еще куда-нибудь ездить. Можем парковаться в лесопарке и смотреть на деревья.
Забавная штука — привычка. Тебе может казаться, ты все про нее понимаешь, но при этом так и не узнаешь, как выглядишь со стороны, пока не покончишь с этим. Я думал о Селесте, все эти годы твердившей мне, какое это безумие, что мы с Мэйв продолжаем ездить к дому, где жили детьми, — и как мне казалось, что она просто не способна понять.
— Ты погрустнел, — сказала Мэйв.
— Да нет. — Я откинулся на спинку дивана. — Не в этом дело. — Мы превратили свое несчастье в божка, поклонялись ему. Мне стало не по себе не оттого, что мы решили остановиться, а оттого, как много времени это у нас отняло.
Произносить это вслух не было нужды — Мэйв сама все прекрасно понимала.
— Только представь, если бы она вышла за газетой пораньше, — сказала она. — Например, лет двадцать назад.
— Тогда наши жизни принадлежали бы нам.
Я оплатил счет, мы сели в машину и доехали до вокзальной парковки. Это было лишь вчера — Мэйв приехала в Нью-Йорк, чтобы посмотреть, как танцует Мэй. Остановившись у Голландского дома, а потом еще заехав в дайнер, мы потеряли преимущество, полученное благодаря раннему подъему. На обратном пути в Дженкинтаун Мэйв не попадет в пробку, а вот я, направляясь в Нью-Йорк, застряну по полной программе. Но я приложу все усилия, чтобы объяснить Селесте все как есть. Попрошу у нее прощения за то, что вчера сорвался с места, и за то, что так поздно вернулся, а потом расскажу, к чему мы с Мэйв пришли.
А пришли мы к следующему: с Голландским домом покончено.
Часть третья
Глава 16
«ЕСЛИ МЭЙВ РАЗБОЛЕЕТСЯ, это ляжет на твои плечи, — сказала мне Джослин в той маленькой квартирке, где мы с Мэйв жили после смерти отца. — Не позволяй себе раскисать. Раскиснешь — только хлопот добавишь». Невозможно угадать, что именно врежется в память. Не проходило и недели, а может, и дня, чтобы я не возвращался мысленно к этим инструкциям. Я отождествлял свою способность действовать с умением сохранять спокойствие — и с течением времени лишь укреплялся в этом убеждении. Когда мистер Оттерсон позвонил из больницы и сказал, что у Мэйв был сердечный приступ, я позвонил Селесте, попросил, чтобы она собрала мне сумку и подогнала машину.
— Хочешь, поеду с тобой? — спросила она.
Меня это тронуло, но я ответил, что нет. «Позвони Джослин», — сказал я, потому что Джослин не выходила у меня из головы. Отец не выходил у меня из головы. Ему было пятьдесят четыре, Мэйв сейчас — пятьдесят два. Я думал не столько о его смерти, сколько о сделке, которую заключил с Богом, выйдя в тот день из кабинета геометрии в Школе епископа Макдевитта: оставь мне Мэйв, а взамен бери что угодно. Кого угодно.
Небольшая приемная в отделении коронарной терапии скрывалась за уборными и питьевыми фонтанчиками. Ожидавший там мистер Оттерсон выглядел так, будто просидел на своем сером стуле, упершись локтями в колени, целую неделю; волосы у него были седые, редеющие. С ним были Сэнди и Джослин. Они уже знали о том, что и как произошло, но попросили его рассказать снова. Оттерсон спас жизнь Мэйв.
