— Флаффи говорит, мама хотела стать монашкой, — сказала мне Мэйв. — Тебе не кажется, что именно это было бы логичным развитием событий? Она была новициаткой, когда появился папа, вытащил ее из монастыря и женился на ней. Флаффи сказала, что они росли в одном районе. Что папа дружил с маминым братом Джеймсом. Я сказала ей, что мы это знаем, что детьми ездили в Бруклин и видели дом, где они жили. Флаффи сказала, что папа поехал проведать ее перед тем, как она принесет обеты, тут и сказке конец. Сколько раз она уходила, прежде чем уйти навсегда? Она возвращалась в монастырь. Ее любили монахини. То есть ее все любили, но монахини — особенно. Они то и дело звонили отцу и просили, чтобы он позволил ей остаться еще на пару дней. «Ей бы немного отдохнуть». Вот что они говорили.
— Видимо, все сложилось удачно.
Газонокосильщики прошли по подъездной дорожке и вышли на улицу. Один из них помахал Мэйв — подвинься, мол, дай отъехать.
— Надо сказать, теперь все это мало меня волнует, — сказала она. — Но знай я об этом в юности, клянусь, вступила бы в какой-нибудь орден, просто чтобы его позлить.
Я улыбнулся, внезапно представив Мэйв в голубом монашеском облачении — высокую, суровую. Я подумал о матери — разливает ли она по-прежнему где-нибудь суп и та ли это часть ее личности, которая хотела стать монахиней. Мне стоило рассказать обо всем Мэйв — еще тогда, много лет назад, — но я так и не решился. Теперь проблема усугублялась осознанием того, что я слишком долго ждал.
— Ну, его внимание ты бы точно привлекла.
— Ага. — Мэйв завела движок, дала задний ход. — Похоже, именно так мне и стоило поступить.
* * *
— О господи, — сказала Селеста, когда я пытался все ей пересказать. — Вы прямо как Гензель и Гретель. Бродите по темному лесу, держась за руки, хотя давно уже не дети. Вы сами-то не устаете от собственного упоения прошлым?
В жизни я переживал длительные периоды, во время которых клялся ничего не рассказывать жене о сестре, а говорить только о погоде в Дженкинтауне или о поездке домой на поезде. Но это лишь сильнее злило Селесту — по ее мнению, я пытался ее заткнуть. И тогда я поворачивался вспять, говоря себе, что она права. Женатые пары рассказывают друг другу обо всем. Недомолвки ни к чему хорошему не ведут. В такие периоды я честно отвечал ей, когда она спрашивала, как прошла моя поездка в Дженкинтаун или как дела у моей сестры.
Однако то, что я говорил, не имело никакого значения. Мои ответы, сколько бы души я в них ни вкладывал, лишь распаляли ее.
— Ей почти пятьдесят! Она правда по-прежнему думает, что сможет вернуть мать, что получит назад дом?
— Я говорил о другом. По ее словам, наша мать в молодости хотела стать монахиней. Подумал, тебе будет интересно. Только и всего.
Селеста даже не слушала. Когда дело касалось Мэйв, она будто бы глохла.
— Ты когда-нибудь говорил ей: да, это было ужасное детство, плохо быть богатым, а потом все потерять, но, эй, пришло время повзрослеть?
Я воздержался от того, чтобы указать Селесте на то, что ей и без того было известно: ее родители живы и здоровы, живут в псевдовикторианском фамильном особняке в Райдале, оплакивают золотистых ретриверов, почивших за годы их брака, — одна из собак много лет назад, еще в детстве Селесты, выскочила на дорогу, и ее сбила машина. Ее родители были хорошими людьми, и с ними случались преимущественно хорошие вещи. Другого бы я им и не пожелал.
Чего я действительно не понимал — это когда Селеста злилась, что Мэйв редко приезжает в город, при том что находиться рядом с Мэйв было последним, чего ей хотелось.
— Она так занята своими замороженными овощами, что и на денек приехать не может? Она ждет, что ты все бросишь — фирму, семью — и ринешься к ней по первому зову?
— Я езжу туда не лужайку подстригать. Она делает кучу работы, за которую не берет с нас ни гроша. В этой ситуации ездить к ней самостоятельно — кажется, меньшее, что я могу сделать.
— Но не каждый же раз.
Вот что ни разу не произносилось вслух, но неизменно подразумевалось: Мэйв не замужем, у нее нет детей, а значит, ее время менее ценно.
— Тебе стоит остерегаться собственных желаний, — сказал я. — Мне трудно представить, что ты станешь счастливее, если Мэйв действительно начнет приезжать сюда каждый месяц.
И хотя я был уверен, что мы движемся к полномасштабному скандалу, эта фраза слегка охладила пыл Селесты. Она закрыла лицо руками и расхохоталась:
— Господи, ты прав, конечно. Поезжай в Дженкинтаун. Не знаю, что на меня нашло.
Мэйв не нужно было объяснять мне, за что она не любит Нью-Йорк: пробки, мусор, толпы людей, неумолкающий шум, повсеместная бедность — выбор такой, что глаза разбегаются. Когда я наконец спросил ее, спустя много лет раздумий, она посмотрела на меня, будто не веря, что я могу не знать.
— Что?
— Селеста, — сказала она.
— То есть ты лишила себя огромного Нью-Йорка лишь для того, чтобы избежать встреч с Селестой.
— А какие еще могут быть причины?
Что бы там они ни сделали друг другу много лет назад, все это давно стало абстракцией. Их взаимное неприятие переросло в привычку. Я никогда не мог отделаться от мысли, что, если бы они встретились сами по себе, две женщины, которые не имели ничего общего со мной, они бы очень понравились друг другу. И сперва так оно и было. Они были умны, умели веселиться и обладали даром дружить. Они утверждали, что любят меня больше всех на свете, но никогда не признавали, как тяжело мне смотреть, как они изводят друг друга. Я винил их обеих. Теперь-то всего этого можно было избежать. Обиды можно было бы забыть, если бы они сделали такой выбор. Но они его не сделали, каждая из них пестовала собственную досаду.
Даже если Мэйв взяла за правило не приезжать в город, она признавала, что из каждого правила бывают исключения. Она была на первом причастии Мэй, потом Кевина, могла появиться на чьем-нибудь дне рождения. Гораздо больше ей нравилось, когда дети гостили у Норкроссов. Ее в таких случаях всегда приглашали на ужин. Вечером она забирала с собой Кевина, а утром брала его на работу. Кевин, не проявлявший никакого интереса к овощам, если они лежали у него на тарелке, был буквально одержим замороженными. Ему никогда не надоедало на фабрике. Он любил упорядоченность и точность, с какими гигантские стальные машины обходились с маленькими морковками, любил холод, пронизывавший внутренние помещения, любил людей, одетых в свитера в июле. По его словам, это было связано с тем, что Оттерсоны — шведы. «Северяне», — говорил он. Мистер Оттерсон был его Вилли Вонкой. Когда, пронаблюдав целый день за тем, как горох упаковывают в пластиковые пакеты, он насыщал свой интерес, Мэйв возвращала его бабушке и дедушке, а Кевин, едва переступив порог их дома, звонил маме, чтобы сообщить, что хочет работать с овощами.
День, проведенный с Мэй, не имел ничего общего с днем, проведенным с Кевином. Мэй любила листать тетины фотоальбомы страница за страницей, касаясь пальцем каждого подбородка и задавая вопросы. «Тетя Мэйв, — говорила она. — Неужели ты была такой молодой?» Мэй ничего так не любила, как ездить к Голландскому дому вместе с тетей, как будто тяга к прошлому была наследственным признаком. Мэй утверждала, что она тоже там жила — просто была слишком маленькой, чтобы это запомнить. Истории о вечеринках и танцах, которые рассказывала Флаффи, наложились на ее собственные детские воспоминания. Иногда она рассказывала, что жила с Флаффи над гаражом и пила выдохшееся шампанское, порой она оказывалась дальней родственницей Ванхубейков, спавшей в той шикарной комнате с широким подоконником, о которой она столько слышала. Точнее, помнила — по ее собственным заверениям.
