Тем вечером во время ужина Мэй по кругу пересказывала нам все события прошедшего дня. Я считал, что нам следовало вернуться в центр, поехать в больницу, но Гилберты боялись, что мы застрянем в пробке, поэтому мы обошлись бруклинской неотложкой, где сидели все вместе, уставшие, так и не смыв песок. Дежурный врач вколол Энди противостолбнячную сыворотку, обработал ногу и после рентгена забинтовал. Мы уезжали с Брайтон-Бич в такой спешке, что миссис Гилберт забыла одежду на пляже, поэтому сидеть в приемной и разговаривать с врачом ей пришлось в лифчике от бикини и в полотенце, обернутом вокруг талии. Мэй рассказывала нам все это, будто сообщала новости из другой страны. Не думаю, что Гилбертам, которых мы высадили у дома в Ист-Сайде, пришлось бы по душе это бесконечное проговаривание случившегося. Начав свой рассказ с середины (морское стекло, крик), Мэй вернулась к началу и дошла до самого конца. Затем рассказала о нашей поездке на пляж, о том, что каждый из нас ел на обед, и о том, как мальчики сразу же пошли купаться, хотя им и не полагалось этого делать так скоро после еды. Она рассказала, как они с Пип, дочкой Гилбертов, бродили неподалеку от нас с Чаком. «Пип как раз нашла ракушку, — мрачно сказала Мэй, — и тут мы услышали крик».
— Хватит, — наконец сказала Селеста. — Мы там были. — И передала по кругу тарелку с холодной курицей. Селеста обгорела на солнце, ее бледная кожа на плечах, на груди, на лице стала темно-красной. Я буквально чувствовал исходивший от нее жар. Мы все очень устали.
— Ты не спросил у Энди разрешения осмотреть его ногу, — безапелляционно заявила Мэй. — Ты даже его родителей не спросил. Это вообще законно?
Я улыбнулся моей черноволосой дочурке: «Ага».
— Тебя этому научили в медицинской школе? — спросил Кевин. У детей солнечных ожогов не было. О них Селеста позаботилась.
— Да, — сказал я, впервые за день осознав, как же я благодарен, что это не мой сын продырявил себе ногу. — Нас целый семестр учили, как вытаскивать гвозди из мальчишеских ступней на пляже, а следующий семестр был посвящен тому, как помогать тем, кто подавился рыбьей косточкой.
Чему я и правда научился в медицинской школе, так это решительности: классифицировать проблему, взвесить варианты и тут же начать действовать. Впрочем, работа в недвижимости научила меня ровно тому же. Я бы вытащил гвоздь из ноги Энди Гилберта и без малейших познаний в анатомии.
— Ну хватит, целый спектакль устроил, — сказала Селеста. — Ты знал, что нужно делать.
Мэй и Кевин замерли. У Кевина в руке был початок кукурузы. Мэй опустила вилку. Мы все знали, что Селеста скажет дальше. Смотрели на нее и ждали. Она покачала головой, ее локоны будто бы еще посветлели после дня, проведенного на солнце. «Знал».
— Ты врач, — сказала Мэй, подавшись вперед и глядя мне прямо в глаза. — Ты должен работать врачом, — по части актерства Мэй превосходила нас всех, но в перевоплощении в Селесту ей не было равных.
Высокое качество нашей жизни — моим друзьям по медицинской школе такое бы и не приснилось, если только они не начали бы приторговывать рецептами, — не имело значения для Селесты, она предпочитала представлять меня как врача. Мой муж, доктор Конрой. Она делала это, невзирая на все мои просьбы прекратить. Если мы не ссорились из-за моей сестры, то ссорились из-за моего социального статуса.
Но тем вечером в постели Селеста растянулась на мне, уткнувшись головой в мое плечо, все каждодневные придирки были исчерпаны. «Пройдись по позвоночнику», — сказала она.
Она так и не приняла душ и все еще пахла океаном, прибрежным ветром. Я запустил пальцы под ее волосы и нащупал основание черепа. «Сперва шейные позвонки: атлант, эпистрофей». Я касался каждого, как клавиш пианино, — нажимал, отпускал, пока не нащупал все семь. «Теперь грудные. Тебе бы следовало наносить побольше крема от солнца».
— Ш-ш-ш. Ты все испортишь.
— Итак, грудные. — Я прошелся по всем двенадцати и перешел к поясничным. Я рисовал пальцами круги у нее на пояснице, пока она наконец слегка не застонала.
— Помнишь? — спросила она.
— Конечно помню, — как же мне нравилось лежать под ее весом, ощущая убийственный жар, исходивший от ее кожи.
— Все те годы я помогала тебе учиться.
— Все те годы ты мешала мне учиться. — Я поцеловал ее в макушку.
— Ты был великолепным врачом, — прошептала она.
— Ничего подобного, — ответил я.
Спустя немало лет после окончания медицинской школы, когда здания, которые я продавал и покупал, принесли достаточно прибыли, чтобы полностью оплатить наш дом и стать нам финансовым подспорьем, я начал зацикливаться на справедливости. На мое образование было потрачено столько времени и денег, тогда как Мэйв не досталось ничего. Образовательный фонд для Мэй и Кевина был сформирован, так почему бы Мэйв не отправиться в юридическую или бизнес-школу? Было еще не поздно. В конце концов, она всегда была умной, и что бы она ни решила изучать, она бы очень мне помогла.
— Я и так тебе во всем помогаю, — сказала она. — Степень по юриспруденции мне для этого ни к чему.
— Тогда займись математикой. Я последний человек, который посоветует тебе изучать то, что тебя не интересует. Просто мне не хочется наблюдать, как ты прозябаешь у Оттерсона.
С минуту она молчала — пыталась понять, хочет ввязываться в это или нет.
— Почему тебя так волнует, где я работаю?
— Потому что ты заслуживаешь большего. — Все внутри меня кричало о том, что ей и так было известно. — Потому что это была твоя каникулярная работа, когда ты училась в колледже, и вот тебе уже сорок восемь, а ты по-прежнему там же. Ты всегда побуждала меня двигаться вперед. Я лишь хочу отплатить тебе тем же.
Чем сильнее Мэйв злилась, тем глубже задумывалась. В этом она напоминала нашего отца — чеканила каждое слово:
— Если это мое наказание за то, что я отправила тебя в медицинскую школу, то ладно, я готова это принять. Тем не менее ни к чему я тебя особо не побуждала. Полагаю, тебе это известно. Но если ты говоришь это, просто пытаясь поучаствовать в моей жизни, то вот что я скажу: я всем довольна. Мне нравятся мои коллеги. Мне нравится компания, которую в том числе и я подняла. У меня свободный график и медстраховка, покрывающая в том числе окулиста и дантиста, а оплачиваемых отпусков у меня скопилось столько, что я могу весь мир исколесить, но мне это не нужно, потому что я люблю свою работу.
Не знаю, почему я не мог просто оставить ее в покое.
— Что-нибудь другое тебе тоже может понравиться. Ты даже не пробовала.
— Я нужна Оттерсону. Ясно? Он прекрасно разбирается в логистике и хранении, чуть хуже понимает в самих овощах и ничегошеньки не понимает в деньгах. Каждый день я чувствую себя незаменимой, так что отстань уже от меня.
На все, что она делала у Оттерсона, ей хватало полсмены в день. Оттерсона давно уже не заботило, где именно она работает и сколько тратит на это времени. Он назначил ее финансовым директором, хотя мне даже представить трудно, зачем в этой компании такая должность. В свободное время она вела мою бухгалтерию, и делала это с полной самоотдачей; ничто не ускользало от ее внимания: если в вестибюле одного из моих домов перегорала лампочка, она требовала подтверждения замены. Раз в неделю я отправлял ей по почте папку с квитанциями, счетами, чеками от арендаторов. Она записывала все в гроссбух, похожий на тот, что вел наш отец. Мы работали с дженкинтаунским банком, и на всех наших счетах и ячейках стояло имя Мэйв. Она выписывала чеки. Следила за всеми изменениями в налоговом законодательстве штата Нью-Йорк, городских налогах, учитывала все скидки и льготы. Писала деловые безэмоциональные письма арендаторам, просрочившим платежи. Каждый месяц я выписывал ей чек на зарплату, ни один из которых она не обналичила.
