Фернан снова любил, ласкал и любил жену, но ведь не заснул! Да что с ним такое? Он как будто прожил три жизни за неделю, интересно, какие еще признания она услышит?
– Преступления, Алиса, преступления…
Она испугалась. Фернан кого-то убил?
Он рассказал ей все по порядку: Шерш-Миди, автобусы с закрашенными стеклами, пуля в голову молодому заключенному, несгибаемый капитан, гордящийся исполненным долгом, его собственная неспособность выстрелить в спину беглецам.
– И вот они здесь! Я должен был сразу схватить их, арестовать именем закона – и ничего не сделал! Они беглые арестанты, Алиса, дезертиры, мародеры! Теперь все кончено. Войне конец, и мне конец.
Фернан был потрясен и подавлен. Он думал не о беглецах, а о том, что струсил, проявил мягкотелость.
Алиса не смогла утешить мужа, потому что он не желал прислушаться к голосу рассудка. Они так и не заснули. В пять утра прокукарекал петух (отца Дезире много раз умоляли отправить птицу на вертел и неизменно слышали в ответ: «Он призывает нас на службы после заутрени, дети мои, Иисус – наше „восходящее солнце“!»), но не разбудил супругов, они смотрели на звезды.
– Любовь моя, – сказала вдруг Алиса, – ты прячешься, чтобы не идти в церковь. Не знаю почему, и мне это не важно, но, думаю, тебе станет легче после исповеди…
Фернан не спрашивал себя, как эта потрясающая женщина догадалась, что именно ему следует сделать, но идея открыть душу отцу Дезире не вдохновляла. Накануне вечером они провели вместе несколько часов, и священник показался ему… несерьезным человеком.
– Несерьезным?!
– Я хотел сказать…
– Да он святой, Фернан! Уверяю тебя, мы не каждый день получаем шанс покаяться святому…
В половине шестого Фернан ждал отца Дезире у двери его кельи (он всегда выходил в шесть) и, как только тот появился, попросил исповедать его. Срочно…
В часовне давно не было ни стульев, ни маленьких скамеечек, ни алтаря, но кабинка для исповеди сохранилась. Каким бы странным это ни выглядело, «грехосброс» остался целым и невредимым.
Фернан рассказал все. Сильнее всего его терзал вопрос о беглецах.
– Скажите, сын мой, в чем состоял ваш долг?
– Арестовать их, отец мой! Для этого Господь привел меня сюда!
– Он хотел, чтобы их задержали, а не убили. Уверяю вас, захоти Всевышний, чтобы жизни этих двоих закончились, они бы умерли.
Фернан онемел от такой логики.
– Вы действовали сознательно, то есть в соответствии с желаниями Господа, так что идите с миром.
«И это все?!» – хотелось крикнуть Фернану.
– Вы сказали, что взяли деньги с собой?
– Небольшую часть, отец. Малую часть… Но это ворованные деньги…
На сей раз отец Дезире рассердился:
– Напротив, сын мой, напротив! Сильные мира сего настолько обезумели, что сожгли огромную часть общественных богатств. Общественных, то есть принадлежащих народу! А вы спасли эту часть, вот в чем истина.
– Ну, если так посмотреть… Я должен отдать их вам.
– Поступите по совести, сын мой. Если уверены, что они пойдут на благое дело, отдайте, если нет, потратьте сами на что-нибудь хорошее.
Фернан вышел из часовни в полной растерянности. Странный священник беседовал с ним, как адвокат, но на душе и правда стало легче.
54
Долгий разговор утешил обоих. Луизе казалось, что справедливость отчасти восстановлена.
– Маме, конечно, все равно, но…
Она хотела сказать «Жанне», но Жанна снова, окончательно и бесповоротно, стала ее мамой.
У Рауля за несколько часов совершенно изменилось лицо. Габриэль, наблюдавший издалека, вспомнил, как в «Отверженных» Гюго Жан Вальжан мгновенно поседел во время суда в Аррасе. Рауль сумел описать свою жизнь, и Луиза сказала:
– Ты ни в чем не виноват. Ты не был плохим, неудачным ребенком, тебя не за что было наказывать. Ты стал жертвой мести дурной, испорченной женщины…
Ему стало намного легче, но он не скрыл, что очень зол на отца, который бросил его дважды, сначала сдав в приют, а потом позволив своей кошмарной жене вымещать на нем злобу.
А уж то, что доктор сделал с ней, с Луизой, вообще верх жестокости!
– Нет-нет, – возразила она, – жестокость тут ни при чем. Он не хотел ничего плохого. Это было сильнее его. Доктор Тирьон любил меня… Наверное, он совсем отчаялся, если решился на подобное.
Рауль качал головой с непривычной для него серьезностью. Общаясь с Луизой, он чувствовал, что выздоравливает.
Вокруг царила суматоха. Идея мессы по случаю приезда супрефекта возбудила всех обитателей лагеря, выпав на особый день. Накануне маршал Петен «с болью в сердце» призвал армию сложить оружие, немцы форсировали Луару и должны были вот-вот появиться. Жители лагеря повели себя в точности как правительство: положились на Бога. Весь понедельник обсуждалась одна-единственная вещь – месса на открытом воздухе. В конце концов решили не оригинальничать, освободить основной и поперечный нефы, чтобы все-таки служить в часовне.
Отец Дезире радовался энтузиазму паствы. «Благослови вас Господь!» – говорил он всем и каждому, во вторник предложил устроить перед мессой крестный ход, и идею восприняли с восторгом. Дезире не знал ни одного псалма и попросил сестру Сесиль и Алису возглавить шествие и быть, так сказать, запевалами. Бельгийцу Филиппу он велел сделать распятие («Ты сам понесешь его!»), а Алисе заказал сшить из простыни одеяние кающегося грешника, которое решил надеть на церемонию.
В десять утра супрефекта встретила в парке процессия. Во главе шла сестра Сесиль и пела: «Хлеб жизни преломи, Спаситель, нам, Как преломлял когда-то Своим ученикам. Яви Ты миру чудо: Единство Ты создай. Дай в мыслях единенье И мир Твой вечный дай! Дай нам себя всецело Тебе отдать, любя, Твое здесь делать дело, И ждать с небес Тебя!» За ней следовал отец Дезире в белом одеянии, с опущенной головой и крестом на плече. Он ощущал себя епископом. Папой.
Супрефекта Луазо усадили в первый ряд между суровой монахиней и взволнованной Алисой, рядом с которой устроился Фернан.
Сзади них заняли места Габриэль и Луиза с ребенком на руках и близнецами на коленях. Рядом был и Рауль, он, конечно же, никуда не ушел. Никому не показалось странным, что он привел и Мишеля, пес вел себя как благочестивый прихожанин.
– Arse diem ridendo arma culpa bene sensa spina populi hominem, futuri dignitate… Amen.
– Аминь!
Все успели запомнить странный ритуал отца Дезире: этот жест – встаем, этот – садимся, длинные тирады на «исконной латыни» и необычная последовательность жестов, смутно напоминающих канонические, но в странном порядке.
– Pater pulvis malum audite vinci pector salute Christi… Amen.
