Все тридцать писем Жанны Бельмонт доктору Тирьону были короткими, на одну страничку. Первое датировалось 5 апреля 1905 года:
Любовь моя!
Я поклялась никогда вам не писать и ничем не беспокоить и вот нарушила оба обещания. Вы рассердитесь – и будете правы.
Я пишу, потому что не ответила на ваш вопрос. Помните, вы сказали, что я «замкнулась в молчании»? Правда в том, что вы по-прежнему производите на меня очень сильное впечатление. Страха нет – я не смогла бы любить человека, если бы он меня пугал, – но все, что вы говорите, ново и интересно, и мне остается только слушать. Я наслаждаюсь временем, которое мы проводим вместе, и после наших встреч чувствую себя как никогда живой.
Вчера, когда мы расставались, я совсем растерялась, но говорить об этом трудно, а писать и вовсе невозможно, поэтому закончу просьбой: воспринимайте мое молчание как признание в любви. Всегда.
Жанна
Семнадцатилетняя Жанна без памяти влюбилась в человека много старше себя и, конечно, восхищалась им. Неглупая девушка с хорошим слогом, «читательница романов», по словам мсье Жюля, мечтательная, чистая и красивая, она тронула сердце сорокалетнего мужчины, покорила его.
Луизу потрясла страстность матери. Сама она не знала любовной лихорадки, но не завидовала Жанне, а восхищалась смелостью девушки, заранее знавшей, что надеяться ей не на что. Луиза влюблялась, но страстно – никогда, спала с мужчинами, но не знала высшей степени наслаждения. Жанна писала любовные письма, Луиза нет. О, послания эти были вполне банальны, но их запредельная искренность и готовность жертвовать собой поражали воображение. В июне 1905 года Жанна писала доктору:
Мой бесценный возлюбленный! Будьте эгоистом.
Берите, берите, берите, всегда берите. И пусть в моих вздохах вам слышатся слова «я вас люблю».
Жанна
Луиза сложила письма в папку и завязала тесемки бантиком.
Жанна обращалась к доктору на «вы», он, скорее всего, говорил ей «ты», и Луиза не видела в этом ничего странного, такая манера не казалась ей неестественной.
Засыпая, она спрашивала себя, действительно ли доктор Тирьон любил ее мать.
Луиза и мсье Жюль совсем вымотались, как, впрочем, и все окружающие, измученные бесконечным сюрплясом
[62] и страхом перед появлением немецких бомбардировщиков.
Всем хотелось привести себя в порядок, и многие женщины рискнули отправиться на поиски воды. Колодец, у которого, как в старину, обсуждались последние новости, нашелся на ближайшей к дороге ферме.
– Италия объявила Франции войну, – сказала одна женщина.
– Мерзавцы… – прошептала другая.
Никто не спросил: «Кто?» – и все тяжело замолчали. Небо над головой было чистым, но издалека доносился гул моторов.
– Италия – последняя капля… Только этого нам не хватало…
Женщины сменили тему, покорившись судьбе: сейчас им нужно было думать о семье, о детях. Освободится ли дорога? Где достать бензин? Яйца? Хлеб? Одной из них срочно требовалось переобуться: «В этих я далеко не уйду…» – объясняла она. «Ну, с ногами всегда проблема…» – бросила другая. Засмеялись все, даже пострадавшая.
Луиза вернулась к мсье Жюлю. Машин стало еще больше, а они, оказывается, осилили всего сорок километров. Осталось еще восемьдесят. Сколько времени потребуется – день, два, три?
– Знаю, знаю… – сказала Луиза.
– Что именно ты знаешь?
– Вы умираете от желания сказать: «Я был прав, затея с самого начала была дурацкая!»
– Когда я такое говорил?!
– Не говорили, но думали, а я произнесла вслух.
Мсье Жюль всплеснул руками, хлопнул себя по ляжкам… и промолчал, понимая, что Луиза злится не на него, а на себя, на обстоятельства, на жизнь…
– Нужно раздобыть бензин…
Об этом думали все, и никто не знал, как все устроить.
Дорога ожила. Грузовики, фургоны, автокары, трехколесные грузовые мотороллеры, двухколесные тележки, запряженные волами, тандемы, катафалки, машины «скорой помощи»… Зеркало французского гения… Все везли чемоданы, шляпные картонки, перины, тазы и лампы, птичьи клетки, железные сундуки, собачьи будки. Могло показаться, что Франция решила устроить распродажу подержанных вещей.
– Странно выглядит, – буркнул мсье Жюль, – а матрасы на багажниках – и вовсе идиотство…
Ресторатор подметил точно: матрасы «украшали» почти каждую крышу, как будто люди надеялись защититься ими от пуль или собирались ночевать под открытым небом.
Пешеходы и велосипедисты обгоняли автомобили, двигавшиеся рывками, водители чертыхались, каждому было до слез жалко сцепление и коробку передач. Кое-где жандармы, солдаты и добровольцы пытались наводить порядок, но хаос всегда оказывался сильнее.
Луиза вернулась к чтению писем.
– Почерк твоей матери… – сказал мсье Жюль, удивив Луизу. – Мало кто писал так красиво, как она. А еще Жанна была умница, не чета другим.
Он помолчал, тяжело вздохнул и продолжил:
– И руки у нее были золотые, все умела делать…
Мсье Жюль выключил зажигание. В случае чего он просто снимет машину с ручника, это же не кольцевые гонки.
В июле 1905-го Жанна написала доктору:
Мой дорогой!
Наверное, я гадкая особа. Ни одна приличная девушка не отправилась бы в отель на свидание с женатым мужчиной, ей даже подумать о таком было бы стыдно!.. А я радуюсь, словно на свете нет ничего слаще греха. Изумительно аморально!
– Ну так что, – спросил мсье Жюль, не в силах справиться с любопытством. – Нравилось ей жить в прислугах?
Луиза бросила на него недоумевающий взгляд: он никогда не говорил о Жанне Бельмонт подобным небрежно-неуважительным тоном.
– Пока не знаю, – ответила она.
– На каком ты сейчас месте?
Она могла бы дать ему письмо, пусть бы прочел сам, но не захотела, чувствуя, что это нечестно по отношению к матери.
Я отдала вам себя всю без остатка, но каждый раз чувствую, что отдаю еще и еще. Возможно ли такое?
Я действительно хочу умереть, вы знаете, что это не шутка. Мои слова вам не понравились, но они правдивы. Не печальтесь, я хочу уйти и унести с собой лучшее, что у меня есть, мою любовь к вам.
Когда я впервые заговорила об этом, вы прикрыли мне рот ладонью, не желая слушать. Я до сих пор чувствую ваши пальцы на губах, их вкус, запах, и так будет всегда.
