III.
Однажды в июне Абрахам Диас лег в постель и не смог подняться. Сначала пытался – Самуэль и Мария помогали, держа его под руки, но голова его тряслась, и он тут же снова ложился. У Абрахама не осталось ни сил, ни желания жить. Он осознавал свою слабость, видел ее раньше у других. Это случалось в конце жизни и выглядело так, будто человек сдался и смирился с приходом смерти. Абрахам перестал есть и, что было еще страннее для мужчины из рода Диасов, прекратил разговаривать. И тогда Мария услышала жука-точильщика. Она опустилась на четвереньки, чтобы отыскать его под мебелью, исследовала чердак и каждый дюйм сырого кирпичного погреба, но так и не нашла злосчастное насекомое. Жук продолжал стрекотать: звук этот мог прекратиться лишь тогда, когда кто-то в доме умирал. Самуэль не мог унять точильщика, просто наступив на него, как когда-то рядом с тюрьмой в Салеме, тогда смерть жука скорее предвещала, что Мария не умрет на виселице. Сейчас все было иначе: жук не выползал, что было дурным предзнаменованием. Мария вспомнила, как Ханна, услышав жука-точильщика, искала его в своем доме на Любимом поле и, сколько ни пыталась, не могла обнаружить, а он предвещал день пожара и разрушения, когда ее пригвоздили к двери собственного дома, сгоревшего затем дотла.
Мария обратилась к гримуару, часами читая его, пробуя любое средство, которое могло помочь старику поддержать жизненные силы. Вербена, пиретрум, паслен, сироп из шандры – ничего не действовало. Состояние Абрахама постепенно ухудшалось, и Мария, не найдя никаких заклятий против смерти, собиралась обратиться к темным сторонам магии, которых тем, кто практикует Непостижимое искусство, обычно следует избегать.
«Это не наше дело, – учила ее Ханна. – Если ты погружаешься во тьму, она входит в тебя».
В самом конце книги, на странице, которую прежде не замечала, она все же нашла искомое. Запись была невидима без телесных выделений, но Мария ощущала, как слова извиваются на странице, словно взывая, чтобы к ним обратились. Мария послюнила большой палец и провела им по странице. И тогда появились буквы, написанные мелким, но почти каллиграфическим почерком: «Используй только в случае крайней необходимости».
Когда Самуэль вошел в тот вечер в комнату отца, он был ошеломлен. Они никогда не обсуждали с Марией, откуда она родом и, что еще более важно, кто она по сути. Теперь Самуэль увидел явное колдовство. Вокруг постели старика горели черные свечи, их было так много, что дым поднимался до самого потолка и клубился в углах комнаты. Вдоль стен была насыпана полоска соли, чтобы воспрепятствовать проникновению зла, на кровати разбросаны травы. Мария сидела перед стариком обнаженная, скользкая от пота и читала древнее заклятие, столь опасное и могущественное, что произносимые слова, обращенные к Гекате, богине магии, колдовства и света, сгорали, становясь пеплом. Рот ее был обожжен.
– Авра кадавра, я создам то, о чем говорю, я сделаю сущим невозможное и несообразное, все, что противоречит людским законам, – щит против смерти, не важно как, сколь бы тяжкими ни были последствия.
– Хватит! – Самуэль Диас оттащил Марию от кровати и накрыл одеялом. Он топтал свечи, как будто они были жуками, гася языки пламени. Открыв окно, Самуэль стал махать руками, выгоняя клубы дыма, затем повернулся к Марии. Он не часто бывал сердит, но, когда это случалось, весь горел от гнева. – Мой отец, он что, поле эксперимента для занятия твоими искусствами?
– Это лечение! Когда я исцелила тебя, Абрахам был счастлив. Почему же ты против?
– Тут совсем другое! Единственное лекарство от старости – смерть. Есть то, что нельзя и не нужно менять. Предоставим все естественному ходу вещей.
Самуэль был прав, и она это знала. Насильно возвращенное от смерти никогда не бывает таким, как прежде. Живет человек или умирает, решает судьба. Ее можно изменить в моменты выбора, но некоторые вещи предначертаны заранее, и их нельзя переписать. Время Абрахама Диаса подошло к концу. Линии жизни на обеих его руках достигли конца ладони. Мария прекратила сражение, которое не могла выиграть. Вымывшись и одевшись, она наблюдала из окна за одиноко сидевшим в саду Самуэлем, который готовился к уходу из жизни последнего члена своей семьи.
Когда стало ясно, что Абрахам вот-вот умрет, Мария хотела позвать к его постели Самуэля, но старик остановил ее. Положив ладонь на ее руку, он с трудом заговорил. Этот человек мог часами рассказывать всякие истории и научил этому сына. Дыхание жизни еще его не покинуло. Когда человек умирает и ему есть что сказать напоследок, ничто не может ему помешать.
– Мне нужна только ты, – сказал он Марии, – потому что ты понимаешь Самуэля.
Мария уселась рядом со стариком, чтобы выслушать его последний рассказ. Неудивительно, что этот рассказ оказался о любви Абрахама к сыну.
– Когда случилось несчастье, моему мальчику было одиннадцать лет, – начал он. Пока Абрахам говорил, он казался молодым, словно вернулся в те далекие годы. – Не буду рассказывать тебе, какой он был умный, – всякий отец это скажет о своем сыне. Но ни у кого нет такого большого сердца. Когда он родился, акушерка сказала, что сердце занимает всю его грудь. Даже до его рождения, когда я прикладывал ухо к животу жены, сердце билось так громко, что я знал: он ни на кого не будет похож.
Когда произошло это ужасное событие, нас не было дома. Мы пошли в лес, чтобы встретиться там с владельцем корабля, который клялся, что увезет нас далеко от ужасов Португалии. Все хотели уплыть в Амстердам, и мы были готовы заплатить требуемую цену. Но человек, с которым мы встречались, оказался лжецом, присвоившим наши самые ценные вещи: принадлежавшую жене золотую цепочку, серебряную молельную чашу и две нитки жемчуга, которые должны были надеть мои дочери, когда придет время их замужества.
Мы помчались домой, собираясь забрать жену и дочерей и отвести их в лес, но было слишком поздно. Жену увели, дочери исчезли. Я велел Самуэлю оставаться дома, но, как ты знаешь, он никогда не делает то, что ему говорят. Он отправился искать мать и сестер на площадь. Наша семья приехала в Португалию из испанского города Толедо, что в Кастилии, тогда известного под своим арабским именем Тулайтула. Мы рассчитывали, что в новой стране окажемся в безопасности: за право въезда в Португалию мы заплатили высокую цену. Наша семья была насильно обращена в христианство, но мы тайно исповедовали свою религию. И тут началось сущее безумие: новообращенных массово казнили, устраивая аутодафе. Мир, черный и одновременно золотой, окрасился кровью. В тот день Самуэль все видел. Колпаки, которые надевали на головы евреям, бичевание, которому они подвергались, горящие костры. Плоть превращалась в пепел, тело – в душу, улетающую на небеса. С того дня Самуэль замолчал, ни слова не мог из себя выдавить.
С помощью соседей, которые должны были уехать с нами, мы захватили обещанный корабль. Я убил владельца судна и его капитана. Оставил часть команды, которая встала на нашу сторону, а от прочих избавился: заставил их прыгать в море и не испытал никакой жалости, когда они утонули. Вот что сделала со мной жизнь.
Самуэль обычно молча сидел рядом с навигатором, евреем по имени Лазарь, и научился у него ориентироваться по звездам. Я опасался, что сын так и не заговорит, но через два года, ему исполнилось тринадцать, он прервал молчание. Он стал мужчиной, пока мы искали место, где могли бы чувствовать себя в безопасности. Мы отправились в Бразилию, но вслед за португальцами инквизиция добралась и до этой земли. В конце концов оказались на Кюрасао, где нам разрешили жить. Когда мы оказались на мелководье, Самуэль спрыгнул с носа корабля. Он крикнул: «Смотри, папа!» – и я не узнал его голоса, настолько он изменился. Это был голос мужчины, но в нем звучала мальчишеская радость: в тот день он понял, насколько красив мир. Он катался верхом на дельфине, и я слышал, как он смеется. Именно об этом я мечтал. Я знал: пока он будет говорить, все с ним будет хорошо. Вот почему я прошу тебя, Мария: не давай ему молчать.
