Уже не пытаясь подавить улыбку, я очень тихо, на цыпочках, стала подбираться к нему – в голове было пусто и весело. Мне казалось, что Ильицкий о моем присутствии не подозревает, однако, едва я протянула руку, чтобы тронуть его за плечо, он тотчас обернулся, перехватывая мою руку – осторожно, но крепко.
– Не надо подходить ко мне со спины, я этого не люблю, – сказал Ильицкий, привлекая меня к себе еще ближе – столь близко, что теперь я в прямом смысле не могла вздохнуть. Кроме его глаз я уже ничего не видела.
Он приподнял меня над полом и, сделав несколько шагов, самым бессовестным образом уронил меня в стог сена. А еще чуть позже я поняла, что все предыдущие наши поцелуи были довольно целомудренным и невинным развлечением. Право, не знаю, чем бы это закончилось, если бы меня вдруг не начал разбирать смех.
Некоторое время Ильицкий его игнорировал, но, в конце концов, не выдержал:
– Ну что? Что тут смешного?!
– Ничего, просто это все так… a la russe, – я, давясь смехом, обвела рукой простилающие вокруг стога сена, фыркающих лошадей и уютно блеющих овец. – Полгода назад я свое имя без акцента не могла произнести, а теперь… представляю лица моих институтских подруг.
– Только твоих подруг здесь не хватало… – Ильицкий, наконец, оставил меня, перекатившись на бок и подперев голову рукой. – Что ты со мной делаешь, а? Зачем ты вообще сюда пришла?
– А зачем ты за ужином сказал, что пойдешь гулять с собакой? Разве не для того, чтобы я тебя услышала?
Крыть Ильицкому было, судя по всему, нечем. Я же тем временем уняла свой нервный смех и поспешила оправить юбку, задравшуюся совсем уж неприлично. Я и правда не думала, что все зайдет так далеко.
Хотя и пришла я сюда вовсе не для того, чтобы его подразнить.
– Я только хотела сказать… – произнесла я очень негромко, ловя его глаза и вкладывая в свой взгляд всю нежность, на которую была способна, – что тоже тебя люблю.
– Тоже? – Ильицкий изогнул бровь.
– Тоже. И выйду за тебя замуж… если ты еще не передумал, конечно.
Сказав это, я особенно остро почувствовала свою беззащитность перед Ильицким, ведь вполне в его характере теперь, когда он точно знает о моих чувствах, пустить в ход его глупые шутки, которые хоть и были шутками, но все же обижали меня порой. Но таков он есть, и я люблю его именно таким.
Решив так, я была очень удивлена, что Ильицкий ничего не сказал. Совсем ничего, лишь по-хозяйски взял мое лицо за подбородок, приблизил к себе и поцеловал. Смешно мне уже отнюдь не было, но и в качестве брачного ложа меня этот стог сена все же не устраивал.
– Меня поселили вместе с моей воспитанницей, – напомнила я, прерывая поцелуй, – она и так Бог знает, что обо мне думает, а если расскажет кому-нибудь, что ее гувернантка полночи бродит непонятно где… Полесовы точно меня уволят.
– И окажутся правы. Будь ты гувернанткой моих детей – я б уволил тебя ко всем чертям уже давно, – лениво усмехнулся Ильицкий. А потом вдруг посерьезнел и снова нахмурился: – Знаешь, хочу тебе кое в чем сознаться. В эту среду, пока мы прогуливались с Мари у Курбатовых, я сказал ей прямо, что думаю о твоих педагогических талантах, и очень надеялся, что она доложит о моих соображениях маменьке, после чего тебя действительно уволят.
Новостью это для меня не стало, так что я лишь изобразила возмущение:
– Вот как?!
– Можешь меня упрекнуть, но я по сей день уверен, что так было бы лучше для всех. Кстати, Мари мне на это ответила, что, возможно, ты и правда не самая хорошая гувернантка, но обсуждать людей за их спинами… подло.
Поняв, что он не шутит, я воззрилась на него изумленно и спросила:
– И что ты ей ответил?
Я прекрасно помнила, что Ильицкий отвечал юным барышням, которые брали на себя смелость указывать ему на его недостатки. Ильицкий же как-то смущенно отвел взгляд и пожал плечами:
– Собственно, ничего, потому что она сумела это сказать так, что мне и впрямь стало вроде как… неловко. Остаток пути я пытался ее убедить, что это была шутка.
Мне, признаться, с трудом верилось в правдивость его слов. Я знала свою воспитанницу куда лучше, и рассказ Ильицкого никак не вязался у меня с той Мари, которая ежедневно отравляла мне жизнь вот уже третий месяц. Однако говорить о Мари мне вовсе не хотелось, потому я сменила тему:
– Но постой, ты считаешь, что я должна быть уволенной, и все же совсем недавно уговаривал Никки молчать о произошедшем на реке. Зачем?
Ильицкий неопределенно пожал плечами, а потом как будто через силу признал:
– Кажется, тебе и правда важно сохранить эту работу…
– Очень важно! – запальчиво подтвердила я, еще не вполне веря, что он хотя бы пытается понять меня.
Он усмехнулся:
– Тогда, видимо, мне придется смириться и не задавать лишних вопросов.
На такой ответ я не смела и надеяться и, вглядываясь в его глаза, пыталась найти подвох. Но, кажется, он говорил серьезно. Поверив, я снова опустилась на сено, поудобней устроила голову на его плече и вздохнула, совершенно счастливая.
– Что – я и теперь не заслужил твоего доверия? – через несколько секунд молчания спросил Ильицкий. – Ты по-прежнему ничего мне не расскажешь?
Я лишь рассмеялась негромко.
Право, никогда еще мне не было так легко. Не оттого, разумеется, что забот не было, а оттого, что был человек, способный взять на себя хоть часть этих забот. Причем мне даже просить его об этом не нужно. Я теперь не понимала, как могла недавно не доверять Ильицкому, подозревать в чем-то и допускать хоть на мгновение, что он сделает что-то мне во вред. Да я, скорее, целому миру перестану верить! Или самой себе…
Но и говорить о его профессоре, о своем Сорокине, о задании дядюшки мне сейчас совсем не хотелось – хотелось лежать здесь, ни о чем не думая, вдыхать аромат сена и запах его одеколона, смешанный с ароматом его кожи – самый чудесный на свете запах.
– Ты заметил, что сегодня мы расстаемся, не поругавшись? Даже странно…
– Так, может, рано еще расставаться?
***
Однако через три минуты я уже входила в нашу с Мари комнату.
Хорошо, что в спальне было темно: Мари не смогла увидеть ни глупой улыбки на моем лице, ни соломы в растрепанной прическе. Надо было переодеться ко сну и ложиться, но спать мне совершенно не хотелось. Я бы танцевала сейчас, кружилась по комнате и, может быть, даже расцеловала свою воспитанницу, разом простив ей все обиды.
Но обошлась лишь тем, что села к окну, представляя себя, наверное, Татьяной Лариной – хотелось всю ночь смотреть на звезды и ждать, что хотя бы одна упадет. Однако… мне ведь совершенно нечего загадывать, я абсолютно, безгранично счастлива!
Когда я тронула занавеску, лунный свет живо скользнул по комнате, лишь на мгновение задержавшись на лице Мари – но этого мгновения хватило. Оказалось, что Мари, мало того что не спит, но и лицо ее было мокрым, а глаза опухшими…
