– Что здесь происходит! – сходу вмешалась я, оттесняя Мари от разгневанных женщин, – вы бы, сударыня, лучше за вашим ребенком смотрели – не смейте кричать на девочку!
– Ваша девочка малышей обижает! – не осталась в долгу та, повышая голос. – Что за воспитание! Ужас!
– Да это ведь Полесовых детишки! – вмешалась еще одна дама, прижимая к себе подопечную, словно Мари и ее собиралась оттаскать за уши. – Чего еще от них ожидать! D'une manière révoltante!
[34]
– Awfully!
[35]
– Ihnen soll peinlich sein!
[36]
Я была растеряна и не знала, что и думать. Вообще-то для Мари нехарактерно обижать чужих, да еще и младших ребятишек, да и Лёлечка просто так не будет плакать. Но ведь женщина правду сказала: это дети Полесовых, а от них всего можно ждать…
Тотчас я гневно посмотрела на Мари, но не успела даже ничего спросить – та, взгляд которой был сейчас затравленным, выкрикнула со слезой в голосе:
– Он первый начал! Он на своем велосипеде чуть Лёлю не сбил – два раза. Причем, специально!
Гвалт голосов нянюшек оборвался, потому как «показания обвиняемой» должны бы были заставить их пересмотреть позиции. Но одна из них, самая смелая, не успокаивалась:
– Надо же, врет и не краснеет ваша девочка! Про Арсюшу все знают, что он хороший мальчик – и муху не обидит. Как не стыдно про него такое наговаривать?!
Арсюша в это время прятался за ее юбку и размазывал по щекам несуществующие слезы. Скорее всего, Мари в этот раз сказала правду. Но даже если это и не так – я разберусь с ней после, а здесь… да как смеет эта женщина так говорить о моих детях!
Я перевела на смелую гувернантку взгляд – прямой и жесткий – и ровным голосом сообщила:
– Вашему Арсюше следовало бы задать приличную трепку. У меня нет причин сомневаться в правдивости слов моей воспитанницы. Может быть, они есть у кого-то другого?
И с вызовом окинула взглядом всех собравшихся гувернанток. К облегчению моему желающих поспорить не нашлось, да и смелости в глазах той женщины поубавилось. Но она, изображая крайнюю степень возмущения, плотнее сжала губы, вскинула подбородок и дернула за руку своего подопечного:
– Мы уходим, Арсюшенька! Кажется, Пречистенский бульвар перестает быть местом для прогулок приличных семей!
И остальные похмыкали, дружно окатили меня осуждающими взглядами, и некоторые тоже засобирались уходить – должно быть из солидарности.
Прогулка однозначно была испорчена. Выждав еще полчаса, чтобы наш уход не был похож на бегство, я велела детям собираться, а те даже не возражали мне в этот раз.
А Мари меня удивила. Она сама подошла и, не поднимая взгляд, молвила с некоторым смущением:
– Спасибо… что заступились за меня. Этот мальчишка правда первый начал!
Кажется, это были первые слова благодарности от моей воспитанницы, в которых чувствовалась хоть какая-то искренность. К сожалению, я поняла это позже, а в тот момент еще внутренне кипела от злости на девчонку, из-за которой опять оказалась в глупом положении.
– Вам что десять лет, Мари?! – ледяным тоном ответила я ей. – «Первый начал» это не аргумент! Вы старше в два раза, а значит, должны были найти подобающий способ объяснить мальчику, что он не прав.
– Хорошо, тогда в следующий раз я буду читать ему нотации, пока у него кровь из ушей не пойдет! – Мари состроила очень знакомую презрительную гримасу и тотчас меня оставила.
Именно в этот момент я и поняла, что упустила возможность наладить с Мари хоть какие-то отношения. Да и злиться мне следовало не на нее, а на себя: это я, гувернантка, не уследила за своими детьми, потому что занята была совершенно посторонними делами вместо прямых своих обязанностей!… то есть, важнее, конечно, вычислить убийцу Балдинского, но – почему в конечном итоге страдать должны дети?
Что за нелепая ситуация… я не о сегодняшнем происшествии, а о моем гувернерстве в целом.
Впервые за все время я вдруг подумала, что с моей стороны это преступление – быть здесь и называться гувернанткой. Учительницей. Чему я могла научить этих детей? Их нужно держать в ежовых рукавицах, быть хоть сколько-нибудь заинтересованным в том, чтобы из них выросли достойные люди и… любить их. Ничего этого я не могла им дать. Более того, я занимала это место, не позволяя кому-то более подходящему заняться их воспитанием. А значит губила будущее этих детей.
Уже сейчас какие-то незнакомые женщины не стесняются говорить вслух, что «это же дети Полесовых! Чего еще от них ожидать!». А что будет дальше?…
Глава XIX
В этих расстроенных чувствах я не заметила даже, как с нами попрощался Стенин. Очнулась только когда ко мне неожиданно подошла Катюша и, как ни в чем не бывало, завела разговор.
Почему меня так насторожило это ее проявление la amitié
[37]? Потому что за три месяца, что я работала у Полесовых, Катя никогда не заводила разговор «просто так» – она подходила ко мне всякий раз только с определенной, вполне конкретной целью, и уже в зависимости от этой цели озвучивала просьбу сразу или издалека и завуалировано. Но как только получала желаемое – коротко благодарила и удалялась.
Я не понимала эту девушку.
За три месяца Катя так и осталась для меня нераскрытой книгой. Впрочем, кажется, не для меня одной – обитатели дома на Пречистенке были знакомы с ней куда дольше, но тоже знали о ней крайне мало. Лишь то, что была она, кажется, дочерью прачки, а когда та умерла от чахотки, то пятнадцатилетнюю Катюшу пристроили няней к новорожденным Конни и Никки. Она и тогда уже была девицей крайне скрытной и заносчивой.
– Мы даже фамилию Катькину только спустя два года узнали, – негромко рассказывала мне как-то Аннушка за шитьем, – письмо как-то принесли на имя Карасёвой Катерины, так я уж хотела почтальону его обратно отдать, да сказать, что нету туточки таких. Хорошо, хоть подумала, что это Катюшкина, наверное, фамилия… А в комнату свою так и на порог даже не пускает… и замок поставила свой собственный, чтобы ключ только у нее был.
Трудно было не заметить, что Катю в доме недолюбливали. Да и уважением она не пользовалась, поскольку девицей была довольно ленивой, не особенно умной, но при этом воображала из себя непомерно много.
– Лет пять назад пытался к нашей Катьке Матвей, один из лакеев, подкатить. Ухаживать, в смысле… – Как-то так вышло, что все, что знала я о Кате, мне поведали другие. Эту историю, в частности, тоже рассказала Анна, -…шоколад ей носил, да в парк звал гулять – все как полагается. Да только она сразу его попытки пресекла – так и говорит, мол, ты, Матвей, вместо того, чтоб на шоколад тратиться, лучше б работу нашел хорошую да костюм прикупил с одеколоном, а потом уж приличных девушек в парк зазывал. Так и сказала! При всех – вот на этой самой табуреточке, где вы сейчас сидите, она сидела, а потом встала, хмыкнула и вышла вон. Матвей ошалел, конечно, но горевал недолго: Анфиска, кухаркина дочка, меньше ерепенилась, так что они через две недели уже и обвенчались. Сейчас-то Матвей с Анфискою лавку булочную открыли и на коляске в театры ездят, а Катька так, видать, в няньках и помрет.
