Сейчас мальчишки снова хихикали, пока я, перевернув страницу, вычитывалась в стих.
Заснеженный двор.
Через толщу белого холода тянется в этот мир
Новая весна.
Я перечитала три раза и подняла взгляд на Мари, которая смотрела на меня из-под бровей, но с затаенным вниманием. И снова опустила глаза на строчки. Признаться, я далеко не специалист в поэзии, тем более в русскоязычной: более всего мне по душе французы Беранже, Верлен, Рембо, а величайшим поэтом я считаю Гёте. Русских – Пушкина, Баратынского, Тютчева – я пытаюсь читать как раз сейчас, когда в полной мере овладела языком… хотя и сейчас не уверена, что понимаю их достаточно. Но сама я стихов никогда не сочиняла и вовсе не могу сказать, что хоть сколько-нибудь разбираюсь в хорошей и плохой поэзии.
Но это хокку мне понравилось.
Хотя сразу же пришла спасительная мысль, что моя ушлая воспитанница просто списала это хокку у кого-то из знаменитых японцев – у того же Басё, например. Ну да, так и есть! Это даже не стиль Мари – стихотворение было слишком нежным и трогательным, чтобы я могла поверить в ее авторство. Она прекрасно знает, что я в японских поэтах не разбираюсь, а у нее даже сейчас на столе лежит томик с иероглифами на обложке.
Но спорить и доказывать это, у меня не было никакого желания, потому я, скрепя сердце, выдавила:
– Хорошо, Мари, «bien
[31]».
– А почему не «excellemment»? – вконец обнаглела девчонка.
Я тяжело вздохнула и снова взглянула на хокку, в надежде, что хотя бы «заснеженный» написано с одной «н». Но мне не повезло.
– Вы сами знаете почему, Мари. Потому что это плагиат, – и я посмотрела ей прямо в глаза, желая устыдить.
А Мари неожиданно рассмеялась:
– Знаете, m-lle Тальянова, это для меня гораздо большая похвала, чем ваше «excellemment»!
День начался отвратительно, что и говорить…
Глава XVII
В половине шестого я бродила по аллеям Ботанического сада, что за Сухаревской башней – его еще называют Аптекарский огород. По правде сказать, сейчас, в конце марте, здесь не было особенно на что смотреть: снег из сада не вывозили, так что сугробы кое-где были по колено, лед на пруду с утками еще не вполне сошел, и оранжереи именно сегодня оказались закрытыми. Одно радует – посетителей разных сословий здесь и правда было достаточно, чтобы не привлекать внимания.
Через стекло оранжереи я пыталась какое-то время рассмотреть экзотические растения, потом прошлась вокруг лиственницы, которая по легенде была посажена самим Петром Первым – пережила пожары 1812 года и недавний удар молнии – и подивилась, до чего же живучее растение…
Белки были очаровательны. Держась когтями на задних лапах за ствол сосны, одна из них выбирала с моей ладони самые крупные орехи и юрко удалялась к себе. Но через мгновение уже возвращалась – причем, раз за разом становилась смелее, и, в конце концов, залезла ко мне на руку уже вся, деловито чистя орех и тут же его съедая, с равнодушием поглядывая на меня черными опаловыми глазами.
Подозреваю, что, если бы я постояла еще немного, она начала бы беззастенчиво рыться во всем кульке с орехами, а то и утащила бы его целиком. Но от ограбления меня спас появившийся Кошкин.
Я увидела его сразу – специально выбрала такое место, чтобы ворота и главная аллея сада хорошо просматривались. И порадовалась, что, хоть Степан Егорович и не самый блестящий шпион, но он явно не относится к тем полицейским, в которых можно угадать их профессию за версту – что-что, а оставаться незаметным в толпе он умел. Без сомнения Кошкин тоже увидел меня сразу – я была в шляпке с легкой вуалью, но держала в руках собранный синий зонт, что должно было служить ему знаком. Однако, сохраняя la conspiration
[32], он не подошел сразу, а покормил белок сперва у одной сосны, потом у другой. Я, тем временем, отделилась от общей толпы и прошла вглубь сада – к набережной пруда, где на оттаявшем клочке воды плавали утки и даже два красавца белых лебедя.
Рядом со мной почти никого не было: лишь слева в десяти шагах бедно одетый дедушка крошил уткам хлеб и улыбался чему-то своему, да справа, шагах в тридцати, гимназист с молоденькой смущенной девицей неслышно переговаривались. Прошло минуты две, прежде чем Кошкин приблизился, встал в шаге от меня и, облокотившись на перила набережной, стал наблюдать за птицами.
– Вы забрали сюртуки у наших подозреваемых? – спросила я, отрывая от булки ломти и кроша их в воду. К Кошкину я даже головы не повернула.
Если честно, то я очень волновалась в тот момент: это не встреча с Марго в закрытом от посторонних глаз помещении. Мне казалось, что на нас оглядываются все, и что дедушка слева вполне может оказаться загримированным британским агентом. Или гимназист справа. Или даже смущенная девица. Больших усилий мне стоило не выдавать этого волнения.
– Забрал… – без воодушевления отозвался Кошкин, тоже не глядя на меня. – Только, боюсь, ничего не получится: двое подозреваемых, Курбатов и Стенин, сами признались, что после бала отдавали сюртуки в чистку. Если на них и был порох, то теперь едва ли найдем.
– И Стенин отдал в чистку?… – изумилась я и даже повернула голову.
Дело в том, что его знаменитый грязно-желтый сюртук с оторванной пуговицей не знал щетки с того дня, как был пошит – такое, по крайней мере, складывалось впечатление. А именно после бала его решили почистить?
Но в моей памяти тут же всплыло, как на балу, задолго до того, как с Балдинским случилось несчастье, на Стенина налетел официант с подносом, полным бокалов с шампанским – Стенин в последний момент увернулся, но пара бокалов все же опрокинулось на его многострадальный сюртук. Интересное совпадение…
– Полесов отдавать сюртук не хотел ни в какую, пришлось даже с полицией изымать, – продолжил вполголоса Кошкин и усмехнулся, – Обещал жалобу на меня в Министерство написать, мол, у него там связи…
Сегодня утром, пока мы с детьми занимались, в доме и правда случился переполох – Жоржик кричал и гневался на всю квартиру. Но в отношении Полесова у меня не было особенных подозрений, потому замечание я пропустила мимо ушей.
– А Якимов сразу сюртук отдал? – спросила я.
– Сразу, – Кошкин помолчал и добавил еще тише: – и Ильицкий сразу. Лидия Гавриловна, почему вы не сказали, что Ильицкий в Москве? Я думал, что могу вам доверять.
– Если б я посчитала, что это важно, то непременно сказала бы вам, – ответила я невозмутимо. – Это не Ильицкий стрелял, я сама разговаривала с ним в библиотеке, когда все случилось.
Я отметила, как Кошкин взглянул на меня искоса, но ничего более не сказал.
Подозрений, что Балдинского мог бы застрелить Ильицкий, у меня не было вовсе – и слава Богу. Я прекрасно помнила, как увидела его на балу, и как за мгновение до этого наблюдала Балдинского, выходящего из залы. И после я не выпускала Евгения из виду ни на миг – до того самого момента, когда Аннушка закричала, найдя труп.
