В такую жару она не встретила ни одного автомобиля, ни одного фургона. Только птицы сидели на телефонных проводах. Коровы и лошади бродили, жалобно выпрашивая еду и воду. Фермеры выпускали своих животных на волю, не в состоянии ни зарезать их, ни позаботиться о них.
Когда Элса добралась до Тополиного, волосы у нее растрепались, косынка промокла от пота.
Она остановилась на Главной улице. Мимо прошуршало перекати-поле, царапнув голую лодыжку. Тополиное лежало неподвижно, точно под наркозом: магазины заколочены, никакой зелени, тополь, в честь которого назвали городок, почти засох; ветер там и сям вырвал доски из дощатой мостовой.
Элса подъехала к железнодорожной станции и слезла с велосипеда.
Может, он еще здесь.
В здании станции пустые скамейки. Грязный пол. Питьевой фонтанчик только для белых.
Она приблизилась к кассе. В арке окошечка сидел мужчина в пыльной белой рубашке с черными нарукавниками.
– Здравствуйте, мистер Мак-Элвейн.
– Здрасьте, миссис Мартинелли.
– Мой муж был здесь недавно? Он купил билет?
Кассир смотрел на бумаги на своем столе.
– Пожалуйста, сэр. Не заставляйте меня вас умолять, выпытывать у вас правду. Для меня это и так достаточно унизительно, вы согласны?
– У него не было денег.
– Он сказал, куда хочет уехать?
– Лучше вам этого не знать.
– Нет, скажите.
Кассир посмотрел на нее и вздохнул:
– Куда угодно, только бы не оставаться здесь.
– Он так сказал?
– При этом он чуть не плакал. Может, вам от этого станет легче.
Мужчина достал смятый, запачканный конверт и протолкнул его через железную решетку кассы:
– Он просил передать это вам.
– Он знал, что я приду?
– Жены всегда приходят.
Она сделала глубокий вдох, пытаясь успокоиться.
– Может, если у него не было денег, он…
– Он сделал то же, что и все.
– Все?..
– Мужчины по всей стране бросают свои семьи. Мужья и жены бросают детей и родных. Я никогда ничего подобного не видел. Мужчина в округе Симаррон убил всю свою семью, а потом уехал.
– Куда же они едут без денег?
– На Запад, мэм. В основном. Запрыгивают на первый же поезд, который проходит через город.
– Может, он вернется.
Кассир вздохнул:
– Еще никто из них не возвращался.
Элса остановилась, выйдя из здания станции. Вскрыла письмо Рафа медленно, будто оно могло загореться. Слова на грязной и смятой бумаге кое-где расплылись. От его слез?
Элса,
Прости меня. Я знаю, слова ничего не значат, может быть, только сделают хуже.
Я умираю здесь, вот и все, что я знаю. Еще один день на этой ферме, и я приставлю пистолет себе к виску. Я слабый. Ты сильная. Ты любишь эту землю и эту жизнь так, как я никогда не смогу полюбить.
Скажи моим родителям и детям, что я их люблю. Вам всем будет лучше без меня. Пожалуйста, не ищите меня. Я не хочу, чтобы меня нашли. Я все равно не знаю, куда я еду.
У Элсы даже слез не было.
Душевная боль так долго была частью ее жизни, что сделалась и частью ее самой, как цвет волос или легкая сутулость. Иногда она смотрела на мир сквозь боль, как сквозь линзу, а иногда боль служила шорами, которые она надевала, чтобы не видеть. Но боль никогда никуда не девалась. Элса считала, что сама повинна в этой боли, она отчаянно пыталась докопаться до ее сути, но так и не смогла найти в себе дефекта, который был бы в ответе за боль. Родители видели его. Отец так точно. И ее младшие, более красивые сестры. Они все чувствовали, что Элсе чего-то недостает. Лореда, конечно, тоже видит.
Все – включая и саму Элсу – думали, что она проведет жизнь, как бы оправдываясь, спрятавшись среди нужд людей более ярких, чем она. Будет обо всех заботиться, поддерживать в очаге огонь.
А потом она встретила Рафа.
Своего красивого, обаятельного мужа с переменчивым характером.
– А ну подними голову, – сказала она вслух.
Ей нужно думать о детях. О двух маленьких людях, которые нуждаются в утешении после предательства отца.
О детях, которые вырастут, зная, что отец бросил их в тяжкие дни.
О детях, которых, как и Элсу, сформирует душевная боль.
Когда Элса добралась до фермы, она чувствовала себя медленно ломающейся машиной. Все в доме были заняты делом. Роуз и Лореда на кухне готовили пасту, а Энт и Тони в гостиной натирали маслом кожаную упряжь.
С сегодняшнего дня жизнь детей навсегда изменится. Поменяется их мнение обо всем, но прежде всего о самих себе, о долговечности любви, о собственной семье. Теперь они всегда будут знать, что отец не любил мать – и их самих – настолько, чтобы остаться с ними в трудные времена.
Что хорошая мать делает в таких обстоятельствах? Рассказывает жестокую, уродливую правду?
Или лучше соврать?
Если Элса соврет, чтобы защитить детей от эгоизма Рафа, а Рафа – от их негодования, то пройдет немало времени, прежде чем правда всплывет, если они вообще ее узнают.
Элса прошла мимо гостиной, где сидели Тони с Энтом, в кухню, где ее дочь месила тесто для пасты на посыпанном мукой столе. Элса стиснула худенькое плечико дочери. Ей так хотелось крепко прижать ее к себе, но, откровенно говоря, сейчас она не перенесет, если и дочь ее оттолкнет.
Лореда отстранилась.
– Папа где?
– Да, – спросил Энт из гостиной, – где он? Я хочу показать ему наконечник стрелы, который мы с дедушкой нашли.
Роуз у плиты солила воду в кастрюле. Она взглянула на Элсу и выключила горелку.
– Ты что, плакала? – спросила Лореда.
– Глаза слезятся от пыли, – ответила Элса, заставив себя улыбнуться. – Дети, пойдите поищите картошку. Мне нужно поговорить с бабушкой и дедушкой.
– Прямо сейчас? – заныла Лореда. – Терпеть этого не могу.
– Прямо сейчас, – ответила Элса. – И брата с собой возьми.
– Энт, – вздохнула Лореда, отодвигая тесто, – пойдем копаться в грязи, как свиньи.
Энт захихикал:
– Я люблю копаться в грязи.
– Потому что ты поросенок.
Дети, шаркая ногами, вышли и захлопнули за собой дверь.
Роуз уставилась на Элсу:
– Ты меня пугаешь.
Элса прошла в гостиную и налила себе виски из бутылки Тони.
