У Чжуан-цзы, первого выдающегося даосского писателя, историческая информация которого считается безупречной, есть интересный отрывок, в котором говорится о том, как на постоялом дворе конфуцианец встретился с Лао-цзы и попал под его влияние.
Когда он [чиновник] прибыл на постоялый двор, все, кто там был, вышли его встречать. Хозяин вынес ему циновку, жена хозяина подала полотенце и гребень. Постояльцы уступали ему дорогу, даже повар отвлекся от приготовления еды. Но когда пришло время уезжать, наставления Лао-цзы изменили его настолько, что постояльцы позволяли себе спихивать его с циновки20.
Конфуцианство и даосизм — противоположные, но при этом взаимодополняющие учения. Они представляли город и деревню, практическое и духовное, рациональное и романтичное. Образованные китайцы на протяжении многих столетий разумно приспособились жить в согласии с обоими. Удачно подмечено, что чиновник становился даосом, когда политическая ситуация в столице располагала его к тому, чтобы уехать в деревню, где он мог проводить время в занятиях живописью и размышлениях, и возвращался в столицу конфуцианцем, когда ситуация изменялась настолько, что он мог вновь рассчитывать на место в администрации.
Конфуцианство и даосизм просуществовали поразительно долго, однако была еще одна, более радикальная система мышления, которой удалось стать первой победительницей в этом своеобразном соревновании философских школ — система, которая в разных источниках называется легизмом или реализмом. Она предлагала собственное решение в борьбе с беззаконием — введение строгих законов. Тогда как другие направления китайской философии полагались на совершенствование природы человека, легизм трезво оценивал мир и сосредотачивал свое внимание на несовершенстве человека. Легисты признавали, что добрый чиновник предпочтительнее, нежели чиновник злой, однако добрых чиновников слишком мало для того, чтобы принимать их в расчет. Корысть — единственный и неизменный фактор человеческой жизни, фактор, который мог стать основой политики государства. И предписаниях легизма подобный чрезмерно рациональный подход выглядит достаточно ново. В III веке до н. э. Хань Фэй-цзы писал:
Изготавливающий экипажи, создавая новые изделия, надеется, что люди станут богатыми и высокопоставленными. Плотник, выпиливая гробы, надеется, что люди станут умирать все чаще и в более раннем возрасте. Это происходит не потому, что изготавливающий экипажи — добрый человек, а плотник — злодей. Дело в том, что если люди не будут богатеть, то экипажи не будут продаваться, а если они не будут умирать, то не будут продаваться гробы. У плотника вовсе нет чувства ненависти по отношению к другим, он просто зарабатывает на чужих смертях21.
Приведшее к такому безжалостному заключению, это откровенное признание корыстной природы человека становится менее привлекательным. Жадность и страх — основные мотивы поведения людей, и государство должно пользоваться этим, применяя жесткую систему поощрения и наказания. Поощрялись те, кто четко выполнял предназначенную им работу; те же, кто уклонялся от нее, сурово наказывались (и, как обычно бывает в подобной системе, сделать больше отведенной работы было так же плохо, как и сделать меньше, поскольку «за переработку никто не поощрял»22 — вот крайности системы массового подчинения). Что же касается баланса между поощрением и наказанием, то в раннем легистском трактате — «Книге правителя области Шан» — четко написано: «одно поощрение на девять наказаний», что оставалось неизменным правилом всей системы управления. Хорошей администрацией считалась та, которая приносит прибыль своему государству, или — говоря более конкретно — выгоду правителю. Правитель среди своих подданных выделяет два типа людей: крестьян, благодаря которым государство богатеет, и солдат, которые государство защищают. Торговцы, к которым китайцы всегда относились с подозрением, в таком государстве были излишни, так же как и ученые. «Двор, заполненный людьми, рассуждающими о правителях древности и твердящих о щедрости и праведности, не может избежать беспорядков»23. Нет никакой нужды в книгах или учителях, поскольку чиновники могли самостоятельно передавать свои знания последующим поколениям. Таким образом, форма правления в государстве становится тоталитарной, вплоть до деспотизма: «Наказание рождает силу, сила рождает могущество, могущество рождает величие, величие рождает добродетель. Добродетель ведет свое происхождение от наказания»24, — говорится в «Книге правителя области Шан».
Изначально такая система очень нравилась правителям, а ведь именно к ним апеллировали все соперничающие философские школы. Знаменательно то, что сначала легизм утвердился в самом отсталом из семи государств. Государство Цинь служило определенным буфером между цивилизацией центральной части Китая и кочевниками на северо-западе, занимая ту самую долину реки Вэй, в которой некогда обитали победившие Шан чжоурцы, впоследствии покинувшие эти территории из-за постоянного давления варваров с периферии. У живших в центре китайцев Цинь, как и Чжоу, долгое время считалось полуварварским государством, причем это никак не было связано с их национальной принадлежностью: варвары могли легко стать китайцами, приняв их культуру. Государство Цинь отставало от цивилизованных китайцев в том плане, что там, например, продолжал практиковаться ритуал человеческого жертвоприношения — еще достаточно долгое время после того, как все другие китайские государства от этого отказались. Официально Цинь стало полагаться китайским государством лишь с IV века до н. э. Ранее считалось, что существуют только шесть государств, поскольку продолжительное время государство Цинь, несмотря на то, что на тот момент оно было наиболее мощным, оставалось в стороне и не принимало участия в собраниях, проводимых шестью другими государствами.
В 361 г. до н. э. некий политик Шан Ян отправился в царство Цинь с целью предложить свою философию безжалостной эффективности и свои знания для преобразования системы управления (именно на его идеях основана «Книга правителя области Шан»). Он был тепло принят правителем Цинь, который, как пишет ученый следующей династии, уже «лелеял мечту свернуть весь мир как циновку, захватить его в свои руки и заключить четыре моря в мешок»25.
Столетие спустя династия Цинь уже была мощной державой и одним из двух государств, первыми перенявших у кочевников искусство боя на лошадях, а не на громоздких чжоуских колесницах. В начале III века циньцы совершили несколько разгромных набегов на своих более цивилизованных соседей. В 256 г. до н. э. они вторглись на территорию слабого центрального государства Чжоу, тем самым разрушив миф о том, что Чжоу все еще правит Китаем. После этого началось последовательное циньское завоевание остальных шести царств, в результате которого к 221 г. до н. э. Китай действительно — а не теоретически, как то было ранее, — стал единой огромной империей. «Мир», — как сказал немногим позже историк, -«наконец-то объединился»26.
Эти восемь столетий стали свидетелями множества социальных и политических реформ, изменений в военных уставах и боевой тактике. Тексты книги Мо-цзы показывают нам обычную жизнь различных слоев общества. Самое главное отличие этого периода от времен Шан и Ранней Чжоу в том, что социальная группа, следовавшая на иерархической лестнице сразу за правителем, теперь была представлена не военной аристократией, а официальными лицами, большинство которых, правда, все еще получало свой титул по наследству.
