Джексон смотрит мне в глаза, и у него дергается лицевой мускул, но он ничего не говорит.
Мой гнев проходит, и на его место приходит печаль. Джексон ни в чем не виноват, как и я сама. Я вздыхаю.
– Гребаный Хадсон.
– Ох. Давай, не стесняйся, Грейс. Скажи мне, что ты чувствуешь на самом деле, – говорит Хадсон, вдруг появившийся за спиной у Джексона на искусственном газоне, где он лежит, открыв пьесу Сартра «Нет выхода».
Глава 60. Мыльные оперы о сверхъестественных существах – это надолго
– Ты что, издеваешься надо мной? – кричу я, повернувшись к Хадсону и чувствуя, что моя печаль сменяется раздражением. – Тебе обязательно было появляться именно сейчас?
– Я тут уже давно, но ваша перепалка начала мне докучать. – Он зевает и потягивается, что бесит меня еще больше – как он и хотел. – Иными словами, мне стало чертовски скучно.
– О, мне так жаль! Ведь я, как ты знаешь, живу лишь для того, чтобы исполнять любой твой каприз.
– Да, знаю, – соглашается он. – И должен признать, что ценю это и именно поэтому говорю тебе, что вся эта ваша словесная баталия не по мне. Но ты не переживай. Я знаю, что к следующему разу ты все утрясешь.
Я отлично понимаю, что он специально выводит меня из себя, но все равно попадаюсь в эту ловушку.
– Ты мерзок, ты это знаешь? Как слизняк.
Он опять зевает.
– Знакомая песня, Грейс. Попробуй придумать что-нибудь поновее.
– Это происходит на самом деле? – врезается в наш разговор голос Джексона. – Я говорю с тобой, а ты говоришь с ним?
– У меня нет выбора… – начинаю я.
Глаза Джексона превращаются в черный лед.
– Не лги мне, не говори, будто ты делаешь это против воли. Ты повернулась к нему. Похоже, он куда интереснее, чем я…
– Нет, Джексон. Конечно же, это не так.
– Грейс, мой брат попросил тебя не лгать, – говорит Хадсон. – Но не суди его строго. Он не виноват в том, что так скучен.
Я зло смотрю на Хадсона.
– Прекрати! Ничего он не скучен!
– Так я тебе и поверил. – Еще один зевок. – А я-то думал, ты тут тренируешься, осваиваясь с твоей ипостасью горгульи. Впрочем, должен признать, что мне нравится то, что ты сделала со своими рогами.
– С рогами? – Я машинально касаюсь моего левого рога. – О боже, он стал больше. Как это могло произойти?
– Уверен, что такого вопроса Джексон еще не слыхал, – сухо комментирует Хадсон.
– Я, знаешь ли, все еще здесь, – стиснув зубы, говорит Джексон. – Я все еще здесь, черт возьми.
– Я знаю. Прости, Джексон, прости. Просто он самый доставучий человек на планете, и он никак не заткнется.
– Осторожно, Грейс. Еще немного, и ты заденешь мои чувства, – язвит Хадсон.
– Да неужели мне так повезет? – огрызаюсь я, прежде чем опять повернуться к Джексону, на лице которого написаны злость и изумление.
– Он что, ведет себя так весь день? – спрашивает он наконец. – Пристает к тебе, пока у тебя не делается такой вид, будто ты сейчас взорвешься?
– Да, и я в самом деле взрываюсь! Именно это он и делает. Снова и снова.
– Ух ты, моя лапуля. Послушать тебя, так я так силен. – Хадсон строит мне глазки, но я вижу в них некоторое сожаление, как будто он думает, что, возможно, зашел слишком далеко. Но я не могу ему верить. Вполне может быть, что он всего лишь сожалеет о том, что мы с Джексоном больше не хотим вцепиться друг другу в глотки.
– Ох, опять.
– Опять. Выкуси.
Он не улыбается, но я вижу его клыки.
– Ты то и дело предлагаешь мне тебя укусить, и когда-нибудь кто-нибудь поймает тебя на слове и укусит.
– Ага, кое-кто меня уже кусал, – парирую я.
– Не напоминай мне об этом.
Его тон теряет свою обычную веселость, голос становится бесцветным, лицо непроницаемым. Он опять ложится на поле, кладет лодыжку на поднятое колено и, поднеся к лицу пьесу «Нет выхода», начинает читать.
Всем своим видом он показывает: «Мне ни до чего нет дела» и «Да пошли вы все на хрен», – и я не знаю, что на это можно сказать. Или что об этом думать.
Прежде чем я успеваю что-нибудь ответить, Джексон говорит:
– Прости меня. – Он подходит ко мне сзади и обвивает руками мою талию.
Я инстинктивно напрягаюсь, затем заставляю себя расслабиться, одновременно приняв человеческое обличье. Потому что какой смысл злиться на него? Разве я не взбесилась бы, если бы в голове у него сидела какая-то девица, отбирающая у меня все его внимание, узнающая о нем все до меня, заставляя меня чувствовать себя лишней? Взбесилась бы, да еще как.
И я подавляю свое раздражение и, повернувшись, обнимаю его.
– Нет, это ты меня прости. Я понимаю, что тебе это нелегко.
– Это нелегко нам обоим. – Он наклоняется и нежно целует меня в шею. – Я не должен этого забывать.
– Об этом должны помнить мы оба, – отвечаю я. – Прости, что иногда я слишком увлекаюсь, ругаясь с Хадсоном, и забываюсь.
– Не извиняйся. Назойливость – это один из главных талантов моего брата.
– Какого черта, – ворчит Хадсон, и тон у него сейчас еще более раздраженный, чем утром. – Это не входит даже в первую десятку моих талантов.
Мне приходится напрячь всю свою волю, но на сей раз я игнорирую его, сосредоточив все свое внимание исключительно на Джексоне – насколько это вообще возможно, если учесть, что Хадсон продолжает болтать.
– Спасибо, что ты понял, как мне из-за этого тяжело. Я знаю, это тяжело и для тебя, и я благодарна, что ты пытаешься облегчить мою ношу.
Джексон вздыхает, сжимает меня еще крепче и отвечает:
– Спасибо и тебе за то, что понимаешь, как это сказывается на мне. Обещаю, мы выдворим его из твоей головы и сделаем это так скоро, как только возможно.
– Лучше было бы еще скорее, – шучу я, и моя шутка срабатывает – Джексон смеется.
Он прижимает меня к себе еще несколько секунд, пока мы не замечаем, как на стадион заходят Флинт, Мэйси и еще двое, которых я не знаю.
Джексон еще раз целует меня в шею и нехотя отстраняется. Но перед тем как отпустить меня, он шепчет:
– Он правда знает, какое на тебе надето белье?
– Черное в белый горошек, – отвечает Хадсон, не отрывая глаз от книги.
Я вздыхаю.
– Правда.
Джексон явно рассержен, но, к счастью, он ничего не говорит.
