– И потому ты не веришь в профессоров и знатоков Пушкина?
– Французские знатоки развязали террор и приветствовали гильотину, а вскоре сами оказались на эшафоте. Якобинцы боялись Анахарсиса Клоотса, который призывал к мировой революции, и отправили его под топор, а потом и сами лишились голов. Наконец явился господин Порядок – у них это был Наполеон, а кто у нас обуздает распоясавшуюся толпу – одному богу ведомо…
– Хозяин мертвой воды…
– Мертвой воды? Ты же это про Наполеона? Хм, отлично сказано! Но его-то у нас и нет!
– Аналогии опасны.
– Но полезны. – Вивенький встал. – Скажу тебе одно: сейчас мы боимся, что нас ограбят и побьют, но поверь моему чутью: когда придет русский Наполеон или Урщух, мы станем виви, и нас всех просто в печах сожгут, как мусор, sfridi. Ты, может быть, знал княгиню Сумарокову? Старуха в инвалидном кресле, гроза высшего света…
– Слыхал.
– Ее захватили в собственном поместье. Сначала выкололи глаза, потом отрубили ноги, руки… ну а потом вместе с креслом бросили в яму, закидали землей и сплясали на том месте, утрамбовав могилу. Из-под земли доносились ее крики, а они пели и плясали…
Они помолчали.
– Это правда, что друга твоей матушки убили? Павла Ивановича… фамилию забыл…
– Уствольский. Не повезло бедняге. Да, Георгий! Все хотел спросить, откуда у тебя этот перстень с драконом? Такой же был у моего папеньки…
– Шурочка купила в Париже у антиквара. Наверное, не такая уж и редкость…
– Наверное… Думаю, пригласили тебя в комиссию из-за твоего прибора… инспектор лжи? Или как он там называется? Полезная штука? Слыхал, военная контрразведка была довольна…
– Тебе-то откуда знать о контрразведке?
– Ты даже вообразить не можешь, какие широкие знакомства у издателей. Пойдем спать, что ли…
Шурочка не шелохнулась, когда он лег рядом, но через минуту вдруг проговорила:
– Я еще вполне способна к родам. Могу родить хотя бы двоих-троих… или четверых – девочку и троих мальчиков…
Георгий нащупал ее руку, сжал и со счастливым вздохом погрузился в сон.
За годы Гражданской войны Георгий Преториус многому научился – спать стоя, греться в снегу, стрелять на скаку, мочиться лежа, лечиться спиртом, жрать сало, докуривать за товарищем, притворяться мертвым, не думать о прошлом – и был уверен, что его уже нельзя ничем обрадовать, огорчить или удивить.
Но встреча с Шурочкой в Севастополе ноября 1920 года потрясла его.
Они встретились в тюремной камере, где ждали расстрела офицеры, адвокаты, проститутки, монахини и контрабандисты.
Шурочка была не в себе и не сразу узнала мужа. Когда разум ее прояснялся, она рассказывала о своих скитаниях после гибели Георгия-младшего, о Харькове и Киеве, о севастопольском публичном доме «Утопия», который содержал Вивенький, насиловавший ее почти каждый день и злившийся, что ему приходится выступать в роли труположца, а потом снова впадала в тихое безумие…
Все, что она сохранила из прежней жизни, – клочок холста, огрызок старинной картины, на котором можно было разглядеть фрагмент лица рыжеволосой красавицы.
Оказавшись между тем светом и этим, она выбрала свет.
Георгий пытался расспрашивать ее о том, что произошло весной семнадцатого в Знаменке, но Шурочка только улыбалась той странной, той волшебной улыбкой, как в те дни, когда они впервые познали друг друга в садах Виверны.
Они часами лежали неподвижно на соломе, рука в руку, и Георгию было тепло при мысли, что теперь они снова принадлежали друг другу целиком, до ногтей и ресниц.
Рядом с ними заходился кашлем бывший петербургский студент Мишель Малиновский, который от скуки и по извечной русской привычке изливал душу.
– Будущее, прекрасное будущее, кто ж мог знать тогда, что к нему придется добираться через моря крови! Через pix, nix, nox, vermis, flagra, vincula, pus, pudor, horror
[96]. Как бы я хотел сейчас хоть одним глазком заглянуть в это будущее… Ведь вовсе не исключено, что все эти моря крови не только неизбежны, но и необходимы, ведь, чтобы попасть в рай, Данте пришлось спуститься в ад, и это входит в замысел Божий о нас, о России…
– У Фомы Аквинского Бог видит события прошлого, настоящего и будущего в едином Сейчас, – проговорил Преториус. – Богу можно только позавидовать – Он не может сойти с ума…
– Осенью шестнадцатого, – продолжал Мишель, – я влюбился без памяти, ее звали Ольгой, однажды я увидел, как она, поддернув юбку, подтягивает чулок… Она думала, что никто не видит, а я видел и чуть не сошел с ума от нежности… Где-то сейчас ее сладкая ножка? В Париже? В братской могиле? Обглодана диким зверем? Неужели мы это заслужили? Батюшка говорил, что корень всех несчастий России – в нежелании претерпевать заслуженные страдания. Но почему? За что? И будет ли избавление? Успокоится ли душа?
– Со времен Платона говорят про строй души, но душа – это выведение из строя во всех смыслах, полное расстройство. Вы обнаруживаете в себе душу, лишь пережив боль. Какого же избавления вы хотите, Мишель?
– А вы, Георгий Владимирович, разве вас не заботит судьба России? О чем вы думаете?
– Давным-давно я читал в каких-то мемуарах о Великой французской революции об аристократе, который – а его вот-вот должны были казнить – у гильотины сделал выговор палачу, надевшему рубашку с грязным воротничком. Как я понял, эта деталь была призвана подчеркнуть незаурядное мужество аристократа, не утратившего самообладания даже перед лицом смерти. Но мне кажется, дело тут в том, что человек не в силах постоянно находиться в состоянии ужаса. С какого-то момента ужас начинает распадаться на фрагменты, мелочи, становится не то чтобы привычным, а утрачивает масштаб, снижается до грязного воротничка, отвлекая от страха смерти, который растворяется в деталях… Это не философское рассуждение, Мишель, а просто – нечто человеческое…
Мишель боялся смерти и на время умолкал.
Расстрел все откладывался.
Часовые на вопрос о причинах отсрочки отвечали одно и то же:
– Приедет Мадам Галифе – расстреляют, не бойсь.
Преториус сидел на соломе, привалившись спиной к стене, держал Шурочку за руку и думал о прошлом, которого теперь не боялся.
Они надеялись прожить в Знаменке месяца два-три, но Вивенький уехал через неделю, а на следующий день явился Куницын, бывший начальник Георгия.
– Готов был на край света за вами ехать, Георгий Владимирович, – сказал он. – Выручайте, друг мой. Комиссия вязнет, никто по-настоящему не понимает, чем сыскная полиция отличается от политической, и всех пытаются стричь под одну гребенку. Да и дела-то от силы на неделю, ну на две. Мы, слава богу, уберегли свою картотеку, а вот охранка пострадала. На них бандами нападали, со стрельбой, с гранатами, а как-то раз даже с пулеметом – рвались в архив. Ну и народ побили, и пограбили: пропали многие бумаги из секретного делопроизводства. – Он понизил голос. – Видать, кто-то из новых героев боялся разоблачения. – Вздохнул. – Жаль, если невинные люди пострадают за то, что ловили убийц да разбойников…
