– Идите-ка вы домой, Иван Иванович, а я уж тут…
– Нет-нет, что вы! Было бы бессовестно бросить вас тут одного!
– Хорошо, но все равно идите… да хотя бы в детскую – там и поспите. А утром поищем батюшку, чтоб похоронить по-человечески… Не хотите ли еще рюмочку? Я бы с вами тоже выпил…
После второй рюмки Дыдылдина сморило, и он улегся в детской.
Преториус проверил входную дверь – замок был невредим. Значит, преступники, как он и предполагал, проникли в квартиру из аптеки. Возможно, Сарторио засиделся допоздна в кабинете, забыв запереть входную дверь, чем злоумышленники и воспользовались.
Он устроился на диване в кабинете хозяина.
Обычно после ужина здесь собирались мужчины.
Уютные кожаные кресла, приглушенный свет, коньяк, кофе, сигары, неспешные разговоры, которые с течением времени приобретали все более мрачные тона.
Недели две назад Сарторио подвел итог своих размышлений о «людях нашей закваски»:
«Беда в том, что русская интеллигенция принесла целительное слово в жертву разрушительной силе духа, а спасительному бремени серости предпочла невыносимое бремя свободы».
«Беда в том, что сейчас мы сомневаемся в самом существовании интеллигенции. – Дыдылдин развел руками. – Когда-то все одной ноздрей чуяли, кто интеллигент, а кто нет, а сегодня под этой шляпой столько чужих голов, что и своей не сыщешь…»
«Беда в том, – сказал Евгений, – что we have no power, no will, no sense»
[93].
«Беда в том, – сказал Преториус, – что Россия оказалась нам не по плечу. Может быть, потому что способность к мышлению мы подменили способностью к писанью».
А если кому и по плечу, так это Осоту, подумал он вдруг, но говорить об этом не стал.
Турецкая подушка под головой сохранила запах французских сигар.
Что-то подсказывало Георгию, что в аптеке и квартире Сарторио орудовал не маньяк – это был хладнокровный убийца, охотившийся не за деньгами, а за людьми. Его целью определенно не могли быть ни Лиза, ни Мати, ни горничная. Остаются хозяин аптеки, его сын и зять. Жизнь, взгляды и характер Германа Ивановича Сарторио были настолько ясными, прозрачными, что не давали никакой возможности связать его с чем бы то ни было подозрительным. Евгений был военным авиатором, участвовал, по его же словам, в солдатских комитетах, но его взгляды вряд ли могли послужить причиной насильственной смерти, да еще окруженной кровавым ожерельем чужих смертей.
А вот о Глаголеве, муже Мати, было известно, что служил он сначала в статистическом отделе Главного штаба, а с середины 1916-го – в Департаменте полиции. Поскольку статистический отдел ведал военной разведкой и контрразведкой, можно предположить, что Глаголев занимался тем же самым и в Департаменте полиции – в Особом отделе. После отречения государя он несколько месяцев скрывался, меняя имена и квартиры, но в середине лета вернулся к Мати. Возможно, он и был целью убийцы – шпиона, предателя или сослуживца, избавляющегося от свидетелей какого-то преступления.
Но чтобы проверить эту версию, необходимо было перво-наперво иметь доступ к секретным документам Департамента полиции, разгромленного и упраздненного Февральской революцией. Похоже, истории этой суждено повиснуть между домыслом и вымыслом.
Ясно, что убийца давно наметил цель, готовился, следил за аптекой Сарторио, чтобы, воспользовавшись смутой, нанести удар.
Георгий попытался представить себе этого холодного, расчетливого имморалиста с револьвером, который без колебаний стреляет в лицо беременной Мати, зная наверняка, что останется безнаказанным, и содрогнулся от стыда.
В июне 1916 года войска генерала Брусилова, успешно применив снаряды с хлорпикрином, фосгеном и венсенитом, перешли в наступление на Юго-Западном фронте и одержали верх в Четвертой Галицийской битве, пленив к сентябрю четыреста тысяч солдат и офицеров австро-венгерской армии.
В июле англо-французские войска начали битву на Сомме – самое кровопролитное сражение в истории, в котором к ноябрю было убито и ранено более миллиона человек.
В октябре социалист Фридрих Адлер в венском ресторане «Meissl und Schadn» выпустил четыре пули в голову министра-президента Австрии графа Карла фон Штюркга, после чего прокричал: «Долой абсолютизм, мы хотим мира!»
21 ноября умер Франц Иосиф I, император Австрии, король Венгрии, Богемии, Хорватии, Славонии, Галиции и Лодомерии, правивший 68 лет.
23 ноября в Петроград из Франции вернулась Шурочка Одново с сыном.
Мадам Одново неважно себя чувствовала, поэтому попросила Георгия съездить на вокзал.
При виде Георгия у Шурочки подкосились ноги, но и ему, и Георгию-младшему показалось, что она хочет пасть на колени. Преториус успел подхватить ее, а четырнадцатилетний мальчик пережил вспышку ненависти к незнакомцу, смешанную со стыдом за мать.
Всю дорогу от вокзала до Гороховой они говорили о покойном Якове Сергеевиче и родителях Преториуса, умерших в прошлом году в один день.
После обеда Шурочка сказала, что ей необходимо поговорить с Георгием, и они отправились в пустынный Юсуповский сад, сели на ту самую скамейку и закурили.
Он ждал объяснений, может быть, извинений, глядя искоса на ее дрожащие пальцы и боясь разрыдаться: роды и испытания превратили Шурочку в ослепительную красавицу.
Наконец она отбросила папироску, повернулась к нему, хотела сказать: «У меня под юбкой только чулки. Пожалуйста, давай сделаем это прямо сейчас. В кустах, на аллее – где прикажешь. Я ждала этой минуты пятнадцать лет, Георгий, ну пожалуйста!» – но с огромным трудом выдавила из себя:
– Ну пожалуйста…
И этого ее ну пожалуйста, от которого у него перехватило дыхание, Георгию хватило до конца жизни.
Ночью в постели она рассказала ему о сыне, своих терзаниях, о письмах, которые писала все эти годы, но сжигала, однако умолчала об Эринне, Сафо и Коринне.
– Мизинец на твоей левой ноге меньше, чем на правой, – сказал он, – бедра – как у индийской танцовщицы, а левая грудь целиком помещается у меня во рту.
– Ты хочешь сказать, что любишь меня?
– Когда тебя нет рядом, я хромаю.
Обвенчались они в канун Рождества.
Поздней осенью 1916 года все умы, все чувства, все жизни были захвачены Эросом истории, который не знал границ между либералами и консерваторами, революционерами и охранителями, крестьянами и аристократами, поэтами и извозчиками. Любовные ласки, гром пушек на Западном фронте, политика, салонные разговоры, дворцовые интриги, убийство Распутина, цвет неба, воздух, вино, стихи – события, чувства, идеи – все, все, казалось, имело одну и единую природу, все было раздражено и воспалено, все изнывало и клокотало, все содрогалось в эротическом экстазе, требующем разрядки, взрыва, вопля, облегчения, наконец, потому что на эту жизнь between the dragon and his wrath
[94] уже не хватало сил…
