Исподволь Вивенький продолжал следить за домом Осота и, как только узнал, что тот вернулся восвояси, устроил налет на «гнездо подозрительных элементов». Правильно организованный выстрел со стороны гнезда, уложивший одного из нижних чинов жандармерии, вызвал ответный огонь. Осота добили шашками. Его немой жены среди трупов не оказалось, но в таком деле не обходится без мелких издержек.
А вскоре случилась встреча с Сафо, любовь к которой он пронес через всю жизнь, и об этом он мог вспоминать бесконечно.
Но рассказать всю правду о том, что предшествовало событиям 8 сентября 1901 года, он так и не решился.
Его останавливали не моральные соображения, не реакция возможных читателей, которые могли назвать эту историю фантастической или лживой. На это ему было наплевать. Вивенький много раз пытался рассказать эту историю, но от раза к разу, от попытки к попытке все глубже сознавал, что именно тогда он совершил нечто совершенно невозможное, небывалое, внеразумное, достиг небесного пика или адского дна, недоступных для простых смертных, стал copula mundi – звеном, связующим мир в его вершинных и в его низменных проявлениях, обрел подлинное величие за гранью добра и зла, и это чувство собственной божественности или инфернальности, озарявшее всю его жизнь и придававшее ей священную значимость, следовало хранить нерасплесканным, в тайне до той минуты, когда его черная кровь превратится в золотой ихор и он займет место ошую Господа или одесную Сатаны…
Аптека Сарторио находилась в первом этаже дома Кокориной и считалась образцовым заведением, которое отваживалось конкурировать с аптекой самого Пеля, поставщика Двора.
О характере Германа Ивановича Сарторио и его убеждениях, наверное, лучше всего свидетельствовал тот факт, что во время уличных волнений он с одинаковым рвением подавал медицинскую помощь и пострадавшим революционерам, и раненым полицейским.
Квартира Сарторио, находившаяся этажом выше, сообщалась с аптекой посредством лестницы, которую по традиции называли черной, хотя она была всегда идеально чистой и хорошо освещенной.
Каждое утро хозяин, тщательно одетый и гладко выбритый, спускался по этой лестнице в аптеку, распахивал дверь и являлся своим служащим и коллегам, сияя улыбкой и благоухая одеколоном собственной марки.
Сарторио совершал обход, заглядывая во все углы и не пропуская даже ледника, после чего возвращался наверх, чтобы позавтракать в кругу семьи.
Вокруг стола – серебро, хрусталь, фарфор, белоснежные салфетки – в ожидании хозяина стояли домочадцы. Они садились только после того, как глава семьи опускался в свое кресло. Таков был заведенный раз и навсегда порядок.
Место по правую руку от хозяина занимала его жена – Елизавета Владимировна, в девичестве Преториус, которую за любовь к черным платьям муж называл Одеттой.
Слева от господина Сарторио располагался старший сын – Евгений, гимназист, высокий, длиннорукий, унаследовавший от матери голубые глаза и тонкий нос с горбинкой, напротив него – младшая, всеобщая любимица Матильда, Мати.
Иногда отец разрешал Мати вставать за прилавок, и она отпускала посетителям мятные пастилки, фруктовую воду, саше с душистыми травами и цветные карточки с видами. Возле нее постоянно толпились молодые люди, с которыми улыбчивая Мати, раскрасневшаяся, в кружевном фартучке, с пышным бантом в волосах, кокетничала напропалую.
К ужину обязательно приглашали Ивана Ивановича Дыдылдина, плечистого молодого мужчину, солидного, но смешливого господина с ранними залысинами, которые немцы называют Geheimratsecken – уголками тайного советника.
После окончания реального училища он поступил к Сарторио аптекарским учеником, через три года сдал экзамен при университете, получив звание аптекарского помощника, а еще через три года был допущен к университетскому фармацевтическому курсу, по окончании которого удостоился степени провизора, приобретя право управления аптекой. Герман Иванович имел степень более высокую – он был магистром фармации и занимался научными исследованиями и общим руководством аптекой, доверяя Дыдылдину все текущие дела.
После внезапного бегства невесты Георгий Преториус несколько раз бывал у ее отца, пытаясь узнать адрес Шурочки в Швейцарии, но Яков Сергеевич оказался на удивление неуступчив:
– Нет, нет и нет, дорогой Георгий Владимирович. Я дал слово дочери и Ольге Оскаровне. Проявимте терпение, так будет лучше и для Шурочки, и для нас с вами. И поверьте, ото всего этого тумана жизни страдаю не меньше вашего!
Страдал он в обществе гувернантки мадам Обло, которая трогательно заботилась о Якове Сергеевиче, разделяя его горести и за столом, и в постели.
Родители все больше времени проводили в Италии и Франции, и никого ближе сестры Лизы в Петербурге у Георгия не осталось, поэтому субботними вечерами он все чаще отправлялся к Сарторио.
По окончании университета Георгий поступил в Департамент полиции, служил сначала в отделе шифров, а потом перешел в сыскную полицию, стал заместителем начальника справочного регистрационного бюро.
Эта новость взбудоражила семейство Сарторио.
– Вы успели мне понравиться, Преториус, – с горечью сказал Евгений. – А вы… Как можно! Почему вы служите в полиции? Вы же типичный интеллигент, либерал, человек, преданный идеалам свободы…
– Точнее, человек, который не раз видел, как идеалы свободы подавляют свободу личности.
– Но разве вам не противно иметь дело с подлецами?
– Подлецы – самые строгие наши судьи, потому что только при столкновении с чистой подлостью мы осознаем свое несовершенство. Ну и потом, еще Иоанн Лествичник заповедал пить поругание от всякого человека, как воду жизни…
– Георгий Владимирович, дорогой, – проворчал Герман Иванович, – да у вас Иоанн Лествичник выходит небесным покровителем жандармов и палачей…
Дыдылдин отложил салфетку и впервые за вечер заговорил.
– Один мой знакомый, главный врач психиатрической лечебницы, уволил ничтожного санитара только за то, что тот выпивал с жандармским унтер-офицером, двоюродным братом его жены-калеки, и никто не осудил доктора, потому что он поступил так, как должен поступать любой порядочный человек…
– Лишив бедную семью средств к существованию? – Преториус жестом остановил вскинувшегося было Дыдылдина. – Существует и признается всеми извечный конфликт между lege lata, действующим законом, и lege ferenda, законом, каким он мог бы быть, и об этом пишет известный вам господин Кони: «Судье легко и извинительно увлечься представлением о том новом, которому следовало бы быть на месте существующего старого, – и в рамки настоящего постараться втиснуть предполагаемые веления желанного будущего. Этот прием приложения закона с точки зрения de lege ferenda вместо de lege lata, однако грозит правосудию опасностью крайней неустойчивости и случайности, так как каждый судья будет склонен невольно вносить в толкование закона свои личные вкусы, симпатии и антипатии – и равномерность приложения закона заменять произволом и неравномерностью усмотрения». Разумеется, действующий закон всегда основывается на реалиях прошлого, – продолжал Георгий, – поэтому законотворчество не останавливается ни на минуту, стремясь угнаться за настоящим положением вещей и угадать их будущее…
