Вивенький прочел рассказ Чехова «Ионыч», и перед ним разверзлась бездна.
Прочитав рассказ с лету, он тряхнул головой и вернулся к первой странице, и так перечитывал это небольшое произведение раз за разом, с утра до вечера, а потом и всю ночь до утра, пока не обнаружил, что губы его искусаны в кровь, пальцы дрожат, а икры сводит судорогой…
Этот довольно небрежно, словно между делом написанный рассказ с его героями, характеры которых были очерчены пунктиром, как будто и не предполагая никакой глубины, – этот рассказ втянул, всосал, вожрал его, грубо перемолол и выплюнул, превратив в другого, окончательного человека.
Казалось бы, и персонажи, и обстановка, и весь строй этого рассказа ничем не выделяли его из чеховских произведений, но именно «Ионыч» был пережит Вивеньким как откровение о нем, Викторе Вивиани де Брийе, и ничего стыднее, позорнее, ничего жесточе, безжалостнее он до того не слыхал о себе.
Он проживал этот рассказ в роли доктора Старцева, одинокого, неглупого, чуткого к пошлости, хотя и неглубокого человека, который сначала вел себя как все русские идеалисты, а потом – как все проигравшие русские идеалисты, сожранные обыденностью и превращающиеся со временем в оппортунистов, циников и пессимистов.
Он проживал рассказ в роли Ивана Петровича Туркина, пошлого острослова, который всю жизнь боится даже приблизиться к подлинной жизни с ее болью, проживал в роли его жены-графоманки, в роли его дочери с ее глупыми мечтами о сценической карьере, капризностью и страхами, в роли лакея Павы, в роли кучера Пантелеймона, и эти прожитые Вивеньким жизни были бездарны, пусты, мертвы, ничтожны…
Тогда-то он и понял, чего на самом деле боится больше всего, какой страх превосходит все его страхи, и это был не страх смерти, не страх показаться смешным, не страх перед насилием – это был страх Раскольникова перед ничтожностью: мечтая вознестись до Наполеона, он убил всего-навсего жалкую старуху-процентщицу, а потом был вынужден лгать и оправдываться перед заурядными людишками.
Вся жизнь, вдруг понял Вивенький, весь космос, от звезд до червей, устроен против человека, против его чувств и мыслей, против того, чтобы он вырвался из ничтожного своего состояния, позволяющего сохранять жизнь, но ведущего прямиком к деградации, против того, чтобы он вырвался из времени, чтобы его выбором был не выбор рода деятельности, места жительства, друзей или врагов, но выбор места в жизни, места, достойного его царственного величия…
Он хотел быть повелителем своей жизни, а не травоядным пользователем своего тела. Он не желал влачить существование адвоката, генерала, сенатора, мужа, отца, законопослушного подданного, чтобы потом быть похороненным на кладбище губернского города С., где пошлый доктор ждет пошлую дурочку, разглядывая пошлые надгробия и проникаясь пошлым «поэтическим чувством»…
Все эти законы – законы звезд и червей – продиктованы смертью, и хоть ты упейся Софоклом и Монтескье, Платоном и Толстым, они, эти плоскостопые законы, так и будут сводиться к одному и тому же – к die Ordnung und der Gehorsam
[81], а значит, нужно стремиться к другим, новым, небывалым законам и не возрождать справедливость, потому что в прошлом ее не было, а устанавливать ее, учреждать, следуя к ней путями произвола.
Теперь он понимал, почему Гюго, несколько раз пытавшийся написать предисловие к «Отверженным», остановился на самой лаконичной версии: «Ce livre n’est pas autre chose qu’une protestation contre l’inexorable»
[82].
Губернский город С. клокотал и гноился, его улицы пылали стыдом, его обыватели, покрытые невидимыми струпьями и язвами, отравляли воздух дыханием мировой чумы, вселенской холеры, кладбищенская земля тряслась, из могил выбирались мертвецы, воющие, плачущие, взывающие к последней справедливости, Вивенький задыхался в этом мире, сидя за письменным столом и глядя в окно на тусклые краски петербургского рассвета…
Именно тогда он понял, что униженные и оскорбленные – вовсе не только бедняки, неимущие классы, нет и нет, униженные и оскорбленные – все, от царя до нищего, от Сына Божьего до амебы, все – жертвы существующего порядка вещей, который поэтому и должен быть уничтожен…
Паталогоанатомия Чехова оказалась страшнее пустынь Иезекииля и чудовищ Апокалипсиса, страшнее дантовского Ада и достоевского Мертвого Дома.
Краснорожий Ионыч воссел жутким ангелом на вершинах его сердца, ангелом, напоминающим о смерти, а у порога души разверзлась русская бездна…
Отныне, думал он, его судьба может быть именно и только либо ничтожной, либо protestation contre l’inexorable.
После такого потрясения идут либо в полицию, либо в революцию, и Вивенький смутно догадывался, каким будет его выбор.
Тем вечером, одевшись попроще, он направился в сторону Сенной, в район Вяземской лавры, – так назывались трущобы, тянувшиеся до Фонтанки.
Когда-то эти места славились ночлежками, борделями под вывеской семейных бань, знаменитым «Малинником», где женщины – они стоили тридцать копеек и встречали клиентов с одним полотенцем вокруг бедер – обслуживали по пятьдесят клиентов в день. И хотя давно прошли те времена, когда полицейские считали отправкой на театр военных действий назначение в Спасскую часть, куда входил район Сенной площади и Вяземской лавры, здесь по-прежнему роились воры, нищие, проститутки, грабители, убийцы и прочие виви.
Внезапно кто-то схватил его за руку, и он услышал женский голос: «Не желаете ль свежатинки, господин барин?»
И в этот миг Вивенький почувствовал себя словно сорвавшимся с привязи, внутри вскипело веселое и злое бесстрашие, и казалось, что бы он ни сделал, ему за это ничего не будет, потому что можно.
В каморке наверху ждала толстенькая девушка лет двенадцати – тринадцати, едва освещенная сальной свечой, оплывавшей в глиняной кружке. Размалеванное ее лицо было круглым и тупым. Хозяйка сунула деньги в карман и вышла, закрыв за собой дверь. Девчонка скинула одежду и по приказу клиента закрыла глаза и открыла рот. Вивенький вставил ствол револьвера в ее рот, нажал курок, взял кружку со свечой и вышел не оглядываясь. Снизу по лестнице навстречу бежали двое. Он застрелил и их. Спустившись на улицу, прикурил от свечи и не торопясь двинулся домой.
Никогда еще не испытывал он такой отрешенной легкости и радости, и никогда на его памяти в Петербурге не было такой безветренной погоды: пока он шел от Сенной до Лиговки, язычок пламени в кружке ни разу не отклонился.
В вестибюле он столкнулся с Уствольским, молча обошел его и поднялся к себе, и только тогда погасил огонек свечи.
Павел Иванович посмотрел ему вслед, но не стал задавать вопросов.
Через несколько дней, когда утихла газетная шумиха по поводу очередной «слезинки ребенка» – убийства в Вяземской лавре, Уствольский пригласил Вивенького в библиотеку и без предисловий предложил ему вступить в Отделение по охранению общественной безопасности и порядка:
