«Одного из этих офицеров я видел в момент, когда он прорвался сквозь цепь жандармов, – писал Горький Чехову. – Он весь был облит кровью, а лицо у него было буквально изувечено нагайками. О другом очевидцы говорят, что он бил по башкам казаков обухом шашки и кричал: бейте их, они пьяные! они не имеют права бить нас, мы публика! Какой-то артиллерист-офицер на моих глазах сшиб жандарма с коня ударом шашки (не обнаженной).
Во все время свалки офицерство вытаскивало женщин из-под лошадей, вырывало арестованных из рук полиции и вообще держалось прекрасно. То же и в Москве, где офицеры почти извинялись пред публикой, загнанной в Манеж, указывая на то, что они-де обязаны повиноваться распоряжениям полиции вследствие приказа командующего войсками, а не по воинскому уставу.
На Пасхе в Петербурге ждут новых беспорядков. Того же ожидают в Киеве, Екатеринославе, Харькове, Риге и Рязани…
Несмотря на репрессии и благодаря им оппозиционное настроение сильно растет.
Жизнь приняла характер напряженный, жуткий. Кажется, что где-то около тебя, в сумраке событий, притаился огромный черный зверь и ждет, и соображает, кого пожрать. А студентики – милые люди, славные люди. Лучшие люди в эти дни, ибо бесстрашно идут, дабы победить или погибнуть. Погибнут или победят – не важно, важна драка, ибо драка – жизнь. Хорошо живется!»
В той драке Преториус получил удар шашкой по голове.
Дашевская вывела его из толпы к ближайшей аптеке, где ему оказали помощь.
– Зачем ты сюда пришел? – спросила она, когда они вышли из аптеки. – Ведь не из солидарности же с нами? Ты же презираешь всех этих революционных эпилептиков, хористов революции…
– Рано или поздно приходится делать выбор.
– И с кем же ты? С нами или с ними?
– С меньшинством.
– Но сегодня в меньшинстве они, а не мы!
– С теми, кто всегда был и будет в меньшинстве.
Дашевская усмехнулась.
Преториус остановился на углу Гороховой.
– Спасибо за помощь. У тебя красивые руки… красивые детские руки… Могу ли я пригласить тебя на чай? Скажем, завтра у Бургардта?
Дашевская явилась в кофейню с накрашенными губами, в шубке и кокетливой шапочке. За чаем с пирожными они говорили о двойничестве и безумии – двух важнейших темах русской литературы. Варвара жаловалась на революционеров, которые по привычке, вынесенной из духовной семинарии, неспособны обсуждать Маркса, превращая любой его тезис в догму.
Георгий проводил ее до дома, и на прощание она как бы шутя поцеловала его в щеку – от нее пахнуло дорогими духами.
Наутро в университете только и разговоров было, что о Дашевской. Козьмин и Варфоломеев среди ночи затеяли из-за нее ссору, и она выгнала их в шею, после чего они пожаловались на нее городовому, который, пожурив, велел им идти вон.
Тем летом Шурочка не спешила уезжать из Знаменки.
Утро она проводила в купальне с Ольгой Оскаровной, после обеда гуляла в полях, вечером листала свои дневники, вздыхала, жгла в камине страницу за страницей. Перебирала в памяти разговоры с новыми петербургскими подругами, мечтавшими об идеальном «друге жизни», о будущем, которое не мыслилось без революции.
Шурочка понимала этих девочек из хороших семей, в которых было принято иметь передовые убеждения, презирать полицию и мечтать о светлом будущем, но вспоминала Осота, Березку, Вивенького с револьвером в руке, и это воспоминание удерживало ее от пустых мечтаний и порывов. Еще неизвестно, думала она, кто в случае революции возьмет верх, – мечтатели или Осот. А уж этот homo delinquent в таком деле ни за что не останется в стороне, и с ним справиться будет стократ труднее, чем с самодержавием, полицией и вашими сковородиями…
Она обрадовалась Вивенькому, который приехал по делам в свое Ильинское и заглянул в Знаменку. И хотя Шурочка уже знала, что он щедро расточает направо и налево свою красоту, блеск, остроумие, стремясь покорить всех и всякого, она не могла не подпасть под его обаяние – обаяние веселого, умного и циничного «идейного донжуана», как он сам себя иногда называл: «Человек, сохраняющий верность одному-единственному убеждению, ничем не лучше умственного кастрата, равнодушного к интеллектуальным богатствам мира. Это наш Преториус любит ходить пешком – я предпочитаю летать». И так заразительно при этом хохотал, показывая зубы хищника, что сердиться на него было невозможно.
С ним можно было и подурачиться, как в детстве, и повздыхать о былом, которое соединяло их почти родственной связью.
– А помнишь, как ты топала ножкой и требовала, чтобы мы целовали твой ожог? Как я скучаю по тем временам!
– Ах, милый, мы давно не дети, а чтобы оголить коленку, современной женщине пришлось бы столько с себя снять, что ты помер бы от скуки, ожидаючи…
– Ах, милая, да какой же я был бы русский человек, если б не любил скуки!..
Шурочке вдруг стало жарко, и она сменила тему разговора.
– А что слышно об Осоте?
– Жив-здоров, хотя и хромает. Нога плохо сгибается.
– Это правда, что он тогда в больницу не обращался?
– Правда. Нашел ведьму, которая высосала пулю из его ноги, и сошелся с ней, а жену прогнал. Теперь учительствует… не в школе, разумеется, в секте… И народ вокруг него крутится, собирается… Пророк! Его новым Христом называют!
– Хлысты, кажется, считают себя христами…
– Он не из хлыстов, он – en soi
[76]. А хочешь – съездим к нему? Вот прямо сейчас. У меня и дрожки наготове. Или боишься?
Шурочка топнула ножкой:
– Да какая же я была бы русская баба, кабы не любила бояться! Сейчас же и едем!
Вивенький рассмеялся и низко поклонился, разведя руки в стороны.
Похоже, Осот давно перестал заниматься землей, и если раньше его дом стоял на отшибе, то сейчас разросшиеся бурьяны, черная ольха и рябина отгородили его от деревни такой стеной, что жилище оказалось как бы на острове.
– Случись что – не докричишься, – сказала Шурочка.
– А зачем ему? Теперь не он кричит – до него пытаются докричаться…
Осот сидел на крыльце, вытянув перед собой плохую ногу, и курил толстую папиросу.
Силы он явно не потерял, но лицо его заросло густой сединой до глаз.
Оставив дрожки за воротами, Шурочка и Вивенький вошли во двор.
– Здорово, Осот! – крикнул Вивенький. – Принимай гостей!
– Здорово, благодетель, – хриплым голосом откликнулся Осот. – И ты, барыня, будь здорова. Жарко тут – пойдемте-ка в дом.
В доме было, однако, душно, и Осот приказал женщине принести квасу. Она молча поклонилась и вышла.
