Письма эти свидетельствовали, что их получатель интересуется не только картишками, смазливыми босоножками и выпивкой, но и бессмертием души, свободой воли и женским равноправием. Образ Одново мерцал, двоился, заставляя одних хмуриться, других хихикать, всех – держаться от него подальше.
В переписку с известными литераторами Яков Сергеевич вступал от скуки и склонности к фантазиям. Когда на него нападала хандра, он устраивался на диване и воображал себя то человеком, ищущим Бога, то идейным страдальцем, решившим свести счеты с жизнью, то мелким чиновником «с интересами», задыхающимся от пустоты провинциальной жизни, то измученным мужем, разочаровавшимся в семье и браке.
Чтобы дать выход душившим его фантазиям, Одново бросался к столу и принимался сочинять очередное письмо. Он упивался самим процессом вхождения в роль, подбором слов, скрипом пера, запахом сургуча, поиском жертвы, то есть адресата, понимая, что Толстому неинтересны страдания задыхающегося чиновника, а Писемскому – откровения провинциала, ищущего Бога.
Запечатав письмо, он сам отправлялся на почту, после чего заглядывал в трактир, чтобы вернуть душевное равновесие в обществе собутыльников. Затем следовали изнурительно-сладкие дни ожидания ответа, который, впрочем, к тому времени Якову Сергеевичу был уже и не очень-то нужен, поскольку он был занят другой ролью, другим письмом.
Два года назад он женился на Анне Кокориной, влюбившейся без памяти в отставного поручика, героя Шипки и Плевны, красавца и весельчака. Женитьба позволила Якову Сергеевичу поправить дела, но вскоре он понял, что попал в безвыходную кабалу, и затосковал.
Причиной тоски была старуха Кокорина, мать его жены, властная и суровая вдова, известная петербургская домовладелица и живодерка.
Зятя она считала вертопрахом и жуликом, нацелившимся на кокоринское состояние, а потому прислала в Знаменку своего сына Андрея, который не позволял Якову Сергеевичу вмешиваться в дела имения и ограничивал его личные расходы.
«Невыносимый воздух, – жаловался Одново собутыльникам, отправив очередное письмо Толстому или Тургеневу. – Каждому вздоху найдут место в бухгалтерской книге…»
Известие о смерти Достоевского Яков Сергеевич встретил с ликованием.
Никто не посмел усомниться в его праве «поклониться праху пророка и сердечного друга Федора Михайловича»; даже ядовитый надсмотрщик Андрей – зоркие глаза и загребущие руки старухи Кокориной – только взглянул на разложенные перед ним письма, вздохнул и выдал деньги на поездку в Петербург.
Так началась полоса везения в жизни Якова Сергеевича.
И какого везения!
Он впервые в жизни ехал в вагоне первого класса, со всеми удобствами, в хорошей компании, всю дорогу резавшейся в фараона. Яков Сергеевич остался в большом выигрыше и в кои-то веки не был бит: нужная карта шла в руки сама, как сом на тухлятину.
В Петербурге он остановился в «Англии», назвавшись бароном Одново, помещиком, и тотчас бросился к друзьям-интендантам, вместе с которыми обворовывал русскую армию под Плевной и на Шипке. Тем же вечером отправился в театр, а оттуда – к мадам Лилу, где и провел ночь в приятном обществе.
Он играл почти каждый день и ни разу не проигрался. Бывал в театрах, на вернисажах, в светских салонах и публичных домах, курил толстые сигары, пил французское вино и закатывал обеды для друзей в лучших ресторанах столицы. Все любили его, а он любил всех: с либералами он был за «униженных и оскорбленных», с консерваторами – за «православие, самодержавие и народность», в общем, как выразился один из его друзей, Яков Сергеевич был «водой в воде, огнем в огне, говном в говне».
Между делом он забежал в дом купеческой вдовы Клинкострём, стоявший в Кузнечном переулке, на углу Ямской, где оставил запись в книге посетителей, выражавших соболезнование вдове Достоевского, а потом исхитрился пробраться в квартиру, чтобы хоть краешком глаза взглянуть на смертное ложе писателя и те самые часы, которые показывали 8 часов 38 минут, когда остановилось сердце проницателя бездн.
Отъезд из Петербурга Яков Сергеевич наметил на начало марта с таким расчетом, чтобы забежать в Лавру и поклониться могиле «великого пророка и сердечного друга», но все его планы полетели кувырком, когда 1 марта в 15 часов 35 минут на флагштоке Зимнего дворца спустили императорский штандарт, известив мир о смерти Александра II, павшего жертвой злодейского покушения.
Не мог же он, верноподданный гражданин, уехать домой в такое время!
И Яков Сергеевич вновь полетел между столами карточными и обеденными. Он вместе со всеми возмущался Владимиром Соловьевым, который лишился кафедры в университете из-за призыва помиловать тех, кто отнял жизнь у государя. Вместе со всеми восхищался Львом Толстым, который в письме к наследнику престола потребовал помиловать несчастных убийц монарха.
И только дождавшись 3 апреля, когда на плацу Семеновского полка цареубийцы были повешены, он наконец покинул Санкт-Петербург.
По возвращении домой, в Знаменку, ему опять повезло: умерла жена, которая так и не оправилась после родов.
Умом Яков Сергеевич понимал, что радоваться этому нельзя, стыдно, вредно для поджелудочной железы, что Анна была хоть и плаксой и занудой, но страстно его любила, да вдобавок была красавицей.
Он пытался заставить себя страдать, даже завел дневник для «исповеди великого грешника», намереваясь открыть миру, какой он ужасный негодяй, бесчувственное чудовище и тлетворная тля, но после поминок в его спальню явились Танечка и Татьяна, которые всю ночь проявляли чудеса сострадания, и утром он забыл о дневнике и о том, какой он негодяй и тля, да и не было у него никогда протестантской тяги к упорядочению душевного хозяйства…
Через неделю после похорон Анны было решено, что следует наконец крестить младенца.
Во время крещения девочки в Ховринской церкви на священнике вспыхнула риза, случился пожар, батюшка и младенец получили ожоги.
Это событие было расценено, разумеется, как дурной знак, но на радостях уже на третий день о нем забыли.
Старуха Кокорина отозвала из Знаменки сына, назначила содержание для внучки, которую приказала назвать Александрой, Шурочкой, а не Сафо или Коринной, как хотел было отец, и прислала в помощь няньку – свою старшую дочь Дашеньку, которая должна была следить за хозяйством и воспитанием девочки.
Дарья Михайловна была отправлена в Знаменку, чтобы, как выразилась старуха Кокорина, отутмить, прийти в себя после безвременной кончины мужа, мануфактур-советника Дорн ан Дорндорфа.
Одново был поражен высоким ростом и широкими плечами свояченицы, ее хищными усиками, эпической грудью и пышной задницей, которые не могли скрыть никакие ухищрения портних.
Половицы под нею стонали и трещали, тогда как в ответ на шаги Якова Сергеевича лишь робко попискивали.
За ужином он попытался развеселить Дашеньку рассказами о забавных случаях из своей жизни, но она слушала молча, без улыбки, звучно перемалывая цыплячьи кости, и открывала рот только для того, чтобы опрокинуть в него очередную рюмку тминной. Пила она порядочно, но не пьянела.
