Голова у меня пошла кругом.
– Кстати, этот человек, к которому у вас рекомендательное письмо… маркиз Сен-Фаржо?
– Гражданин Лепелетье, так он себя теперь называет.
– Больше не называет. Позавчера в ресторане близ Лувра его зарубил саблей какой-то офицер… говорят, он из королевской гвардии…
– Кажется, я начинаю понимать, – с трудом выговорил я, – что подразумевают писатели, употребляя выражение «как громом пораженный»…
Лакей открыл перед нами дверь, и я с полупоклоном пропустил маркизу вперед: почтительное обхождение с женщиной, oris cavitatem
[54] которой полчаса назад был занят твоим пенисом, придает эротизму гармоническую полноту и элегантную завершенность.
В кабинет де Бриссака я вошел с таким лицом, что маркиз вопросительно вскинул брови.
– Наш бедный Мишель ничего не знал о судьбе короля и маркиза Сен-Фаржо, – пояснила Манон, легко опускаясь в кресло. – Итак…
Низко поклонившись хозяину, я выпрямился и постарался придать своему лицу самое любезное выражение.
Маркиз был широкоплеч, высок, густобров, не по-мужски округл, безымянный палец на его правой руке украшал перстень с черным плоским камнем, на котором была изображена голова дракона.
На столе его я разглядел два тома «Трактата о явлении духов и о вампирах», принадлежащего перу некоего Кальме.
– Садитесь, господин д’Анжи. – Он кивком указал на кресло. – Да, друг мой, вчера на площади Людовика Пятнадцатого был казнен Людовик Шестнадцатый. Народ ликовал, мужчины пили кровь, которая стекала с эшафота, а женщины этой кровью золотили свои лица. – Маркиз указал на колбу с темной жидкостью, стоявшую рядом с опусом господина Кальме. – Господин Сансон подарил нам толику королевского ихора…
– То есть, ваша светлость, мы с вами вступаем в ту область, где все дозволено?
Маркиз вскинул бровь.
– Не уверен, друг мой, что речь идет о нас с вами. Просвещение выстраивает моральный мир демоса таким образом, чтобы его первой и важнейшей ценностью стал последовательный выход за рамки всех и всяческих запретов, и именно это мы и наблюдаем. Но ведь историю вообще можно рассматривать как смену одних запретов другими. Впрочем, вы, кажется, хотели поведать нам историю вашей жизни?
Я с облегчением поклонился.
Рассказ мой состоял из двух частей.
Первую, очень короткую, я посвятил своему детству и отрочеству, роли в моем воспитании строгой матери, которая исповедовала принцип debes ergo potes
[55], а также рассказал об увлечении прикладной живописью – эта часть моей повести вызвала живейший интерес у маркизы.
– Как и все молодые люди, мы с Арманом испытывали cupiditas rerum novarum
[56], однако покинуть Гавр нас заставила вовсе не любознательность, а предусмотрительность, не уступающая по силе страху, – такими словами я начал вторую часть своей истории, стараясь не смотреть на колбу с темной жидкостью.
Рассказ о бегстве из-под стражи и дорожных приключениях так захватил меня самого, что мое возбуждение передалось и слушателям. Маркиз то и дело поднимал брови и улыбался, а Манон хлопала себя по ляжкам и хохотала, как прачка.
– Ну а драматический финал этой истории, – завершил я с поклоном, – вам известен лучше, чем мне.
– Мы нашли вас в лесу, – сказал маркиз. – Ваш друг не подавал признаков жизни, а вы пытались сопротивляться, решив, видимо, что вас пытаются схватить разбойники. Экипаж ваш сегодня утром привезли в поместье, и, похоже, его можно починить. Сундук с вещами вам вернут, разумеется, но я был вынужден взглянуть на его содержимое, и меня заинтересовала рукопись…
– История инквизитора?
– Если не возражаете, я хотел бы прочесть ее с тем вниманием, какого она, несомненно, заслуживает…
Я молча поклонился маркизу.
– Но вы ни слова не сказали о своем отце, Мишель! – воскликнула Манон.
Поскольку о муже мадам Жозефины я только и знал, что он давно мертв, и предполагал, что маркизу и его жене известно о нем не больше моего, то решил рискнуть, использовав свою биографию.
– Он служил на военном корабле и погиб в сражении с англичанами. Я был мал, когда это случилось. В моей памяти он остался немногословным человеком, сдержанным в проявлении чувств. Клинок его шпаги был украшен девизом: «Navigare necesse est, vivere non est necesse». Матушка говорила, что он был стоиком…
Маркиз хмыкнул, маркиза сочувственно вздохнула.
– Думаю, Оноре, – сказала она, впервые обращаясь к мужу по имени, – пора наконец решить судьбу нашего бедного Огюста… – Она повернулась ко мне. – Это наш библиотекарь и секретарь его светлости, господин Боде. Возможно, Мишель, вы сможете заменить его…
Взгляд ее снова обратился к мужу.
– У нас достаточно времени, чтобы получше узнать друг друга, – уклончиво сказал маркиз. – А пока, мадам, надо бы позаботиться об устройстве нашего гостя…
– Нельзя ли мне взглянуть на Армана? – спросил я. – Мы ведь были как братья…
– Конечно, вас проводят к нему. – Де Бриссак встал из-за стола. – Надеюсь, мы поймем друг друга, господин д’Анжи.
Тон его, однако, выдавал настороженность.
Выходя из кабинета, я бросил взгляд на колбу с королевской кровью, но не испытал никаких чувств.
Мы спускались в подземелье.
Впереди шел слуга с фонарем, за ним мы с Манон, взявшей меня под руку.
– Сюда, – шепнула маркиза. – Ты повредил ногу?
Только сейчас я понял, что припадаю на правую ногу – на ту самую ногу, которую повредил Мишель, когда вступился за честь златокудрой вдовы.
– Ничего серьезного, – сказал я. – Где это мы?
– Сейчас увидишь.
Пока слуга возился с ключами от массивной двери, перекрывавшей наш путь, я привлек Манон к себе – ее тело источало волшебный запах пота.
– Прошу, мадам. – Слуга открыл дверь и согнулся в поклоне.
– Оставьте нас, Гастон, – приказала маркиза, не глядя на лакея.
Мы оставались на месте, пока не стихли шаги Гастона.
Но дело было, конечно, не в слуге – я замер и утратил дар речи при виде открывшейся моему взору картины.
Огромное помещение с низким сводчатым потолком было освещено большими бутылями – каждая, наверное, на два, а то и три карто
[57]. Вокруг них были расставлены фонари. В этих бутылях, наполненных прозрачной жидкостью, были заключены голые мужчины. Они лежали вверх лицом, и их тела не касались стекла. Полуприкрытые глаза, безвольно висящие руки и ноги – казалось, будто они плывут куда-то, несомые самой вечностью.
