Но и я менялся, еще как менялся, и сегодня, много лет спустя после описываемых событий, могу заявить со всей искренностью, на какую только способен, что революции и женщинам удалось пробудить во мне все благое и все дурное – воловье упорство, бесстрашие бродячей собаки, обезьянью похоть, которые помогали мне преодолевать робость перед миром сложившихся форм ради создания собственного космоса, хотя в обыденной жизни иногда заводили в самые грязные углы.
В ноябре особняк графа подвергся нападению, хозяин чудом избежал гибели, но в схватке с грабителями был так избит, что с той поры мог передвигаться только в кресле на колесиках.
А в канун Рождества угроза нависла над папашей Пелетье: прибывшая из Парижа комиссия обвинила его в контрабанде и измене, поскольку контрабандные товары поступали главным образом из враждебной Англии.
До завершения следствия национальная гвардия взяла под стражу наш дом, разрешив покидать его только слугам, а в довершение всех бед у нас конфисковали лошадей.
– Сейчас или никогда! – вскричала моя матушка. – Но лошади! Надо во что бы ни стало добыть лошадей! Купить, украсть…
– Нет, – сказал Мишель. – Обойдемся без лошадей.
К тому времени он вполне выздоровел, и если что и напоминало о его болезни, так это легкая хромота.
План побега был тотчас разработан, и хотя в значительной мере опирался он на вдруг, вера в удачу оказалась сильнее страха.
Златокудрая вдова, представившись служанкой, уговорила суровых гвардейцев пропустить Мишеля «к брату», то есть ко мне, а под юбками принесла деньги, которые мадам Жозефина выдала сыну для поездки в Париж: теперь она была полновластной хозяйкой в доме графа, в его секретерах и сейфах.
Действуя в соответствии с замыслом Мишеля и пользуясь тем, что в каретный сарай можно было попасть не выходя из дома, мы перенесли туда необходимые вещи, обняли родных – Мишелю с трудом удалось вырваться из объятий вдовы, – взобрались на козлы железной повозки, приводившейся в движение педалями, которые надо было крутить ногами, и замерли в ожидании сигнала.
Служанка Коллетт, посланная якобы за священником, выстрелила в воздух из пистолета неподалеку от нашего дома, и гвардейцы бросились на улицу с ружьями наизготовку.
Папаша Пелетье у ворот, ведущих в город, и матушка с вдовой, занявшие позицию у ворот каретного сарая, одновременно открыли створки, мы с Мишелем привстали на педалях, и чудесная машина, скрипя пружинами, ремнями и шкивами, звеня железными ободьями, вылетела со двора на улицу, свернула направо, еще раз повернула и, отчаянно громыхая и подпрыгивая на булыжниках, под наши радостные крики и к ужасу редких прохожих помчалась на юго-восток – в Париж, в Париж…
Нашему энтузиазму противостояли январские дожди и бездорожье.
Отъехав от Гавра полтора лье, мы увязли в грязи и были вынуждены сделать остановку, чтобы вытащить повозку на обочину.
Перепачканные глиной, но бодрые, мы подкрепились сыром и вином и снова двинулись в путь.
Повозку швыряло из стороны в сторону, дождь усиливался, и к утру мы преодолели не больше пяти лье, совершенно выбившись из сил.
В деревнях на нас смотрели с удивлением, пытались остановить, а однажды даже выстрелили из ружья вслед, хотя скорее для острастки.
У въезда в Валь-де-Рей мы наткнулись на заставу и долго объяснялись с вооруженными людьми, пытаясь убедить их, что мы механики и хотим предъявить свое изобретение Парижской академии. На наше счастье, все эти люди торопились на свадьбу приятеля, поэтому нас даже не обыскали.
Мишель нервничал, его рука то и дело тянулась к пистолету, и иногда я начинал всерьез беспокоиться за успех нашего дела.
Стало понятно, что города и крупные селения лучше объезжать стороной.
Я беззлобно подшучивал над Мишелем – при встрече с живыми революционерами его революционный энтузиазм тотчас уступал место страху. Юноша морщился, но не спорил.
Вечером мы остановились на опушке леса, поужинали домашними припасами, провели ночь под телегой, закутавшись в плащи и держа пистолеты наготове.
Мы впервые покинули отчий дом и впервые оказались предоставлены сами себе. Прошлое осталось позади, будущее скрывалось в тумане, нас подстерегали опасности, мы были молоды – сближение наше было неизбежным.
Той ночью Мишель открыл мне, что протекция гражданина Лепелетье нужна ему лишь для того, чтобы занять достойное место среди сторонников революции.
Его кумиром был барон Анахарсис Клоотс, который называл себя оратором рода человеческого и личным врагом Иисуса Христа.
Барон прославился в 1790 году, когда привел в Национальное собрание делегацию из тридцати шести человек – представителей всего человечества – и призвал к мировой революции. Клоотс требовал объявить войну всем европейским державам и не останавливаться, пока не будет создана всемирная республика со столицей в Париже. На эти цели он пожертвовал огромные деньги, Клоотс был очень богат.
Якобинцы называли его безумцем, полагая, что осуществление мечты Клоотса приведет к войне со всей Европой, которой Франция не выдержит, но барон считал Францию расходным материалом и был готов пожертвовать миллионами жизней ради счастья человечества…
– Если взобраться на самую высокую в мире гору, – сказал я, – и крикнуть: «Эй, человечество!» – ни один Адам и ни одна Ева не откликнутся на этот зов…
– В истории бывают минуты, когда стоимость Адама и Евы падает до цены кирпича на строительстве моста в будущее! Пленники неизбежного, мы делаем выбор в пользу необходимости!..
Спорщик из меня всегда был никудышный – я натянул плащ на голову и погрузился в сон.
Путешествие в Париж, казавшееся нам веселым приключением, обернулось настоящим испытанием наших физических и моральных сил.
Только помощью небес можно объяснить тот факт, что мы не сломали ни одной косточки, когда повозка заваливалась набок и мы летели кувырком в канаву.
Только милость Святой Девы помогла нам обойти заслоны и заставы национальных гвардейцев и федератов, стороживших дальние подступы к Парижу.
Только гений папаши Пелетье спас наш механизм от серьезных поломок, позволив вечером 21 января настолько приблизиться к столице, что мы уже начали чуять запах жаркого в кабачках на окраине…
Но тут из темноты на дорогу вышел огромный мужчина в красном колпаке, вскинул ружье и прокричал во всю луженую глотку:
– Именем республики – стоять, сукины дети!
К нему на помощь бежали дружки – кто с ружьем, кто с пикой, кто с саблей.
И мы, грязные, промокшие, продрогшие, невыспавшиеся и голодные, впервые с той ночи, как покинули Гавр, поддались панике.
Мишель выхватил пистолет.
Я схватился за руль, продолжая крутить педали, мой друг пальнул наугад, я пригнулся, повозка вильнула, резко свернула влево, помчалась по полю, сзади раздались выстрелы и крики, Мишель обернулся, чтобы разрядить второй пистолет, но не выстрелил, вскрикнул, мы взлетели на холм, поднажали и помчались вниз, к черневшему вдали лесу, но управлять экипажем уже не могли, и он мчался сам по себе, бросаясь то вправо, то влево, то резко накрениваясь, то взлетая в воздух, пока не врезался в густые заросли и повалился набок, сбросив нас наземь…
