– Догадывается… думаю, догадывается…
– Значит, ты все за нее решил…
– Мессер! – вскричал я. – Она много раз жаловалась на свое уродство и была готова пожертвовать чем угодно, даже свободой, лишь бы избавиться от него! Неужели вы думаете, что я прибегнул бы к помощи этого человека, будь у меня выбор!
– Но ей ты выбора не оставил.
– Мессер, я твердо убежден, – сказал я нетвердым голосом, – что она будет рада…
– Ну да, она тебя любит и готова ради тебя на все…
– Вы хотите сказать, что я руководствовался эгоистическими побуждениями? Но ведь это не так, мессер! Она для меня лучше хлеба! Ради нее я готов был остаться без гроша, я был готов…
Дон Чема глубоко вздохнул.
– Теперь их сорок, Мазо, – сказал он, не повышая голоса. – Или больше. Но сейчас меня больше заботит Джованни. Капата доложил, что его поклонницы заперли ворота, забаррикадировали галерею, выставили караулы и, похоже, готовы защищаться. А может быть, и нападать. Им ведь нечего терять…
– И у них есть оружие?
– Этого мы пока не знаем. Но можем догадываться, на что способны отчаявшиеся женщины, которым внушили, что у них отнимут чудо…
– Может быть, дон Эрманно переубедит их? Ведь он дал им кров, пищу, лечение, защиту от унижений…
– Он только что перенес удар, и неизвестно, дотянет ли до утра. Брат Нанни окружил старика заботой, но… но все в руках Божиих… В общем, не остается ничего другого, как дождаться утра, а тогда уж действовать по обстоятельствам. Капата расставил саксонцев так, чтобы никто из сада не выскользнул, ему помогают братья помоложе и местные крестьяне… Надеюсь, до восхода солнца Джованни не станет ничего предпринимать…
– Что вы теперь думаете об этом человеке, мессер? О Джованни? О том, что он говорил об Иисусе?
– С нами говорил не человек, а его горб. Горб хочет, чтобы его считали не болезнью, а достоинством, а человек – человек хочет, чтобы его любили.
– Кажется, ему это удалось…
– На самом деле он живет в вымышленном мире, в мире Als Ob, среди призраков любви…
– Мне всегда казалось, мессер, что вы, как Гомер, любите и победителей, и побежденных…
– Он сделал второй шаг не колеблясь – это ли не ужасно?
После непродолжительного молчания я спросил:
– А Нелла? Что с ней мессер?
– Пришла в себя, но пока слаба.
– Я был жесток с нею… – Я помолчал. – Мессер, у вас складывается впечатление, что я – нерадивый ученик, слушающий, но не слышащий, и все ваши уроки, все разговоры пошли не впрок… Но это не так, мессер! Мы ведь с вами говорили про обычных людей, нормальных, а Нотта принадлежит к тем, кто проклят от рождения, и ее это мучило… и меня это мучило… поэтому я и решил, что она заслуживает исключения из правил…
– Этого заслуживает любой человек, Мазо, и этого не заслуживает никто. Спокойной ночи, сынок, и да простит Господь нас, грешных.
Оглушенный, растерянный, вконец расстроенный, я поднялся в спальню, скинул сапоги, лег рядом с Неллой – она нащупала мою руку, сжала – и закрыл глаза.
Утренний туман был таким густым, что я не видел наконечника своего копья.
На другом краю двора, у ворот сада, что-то происходило – оттуда доносились постукивание, скрежет, шипение.
Капата предположил, что женщины побоятся нападать на свиту инквизитора, но на всякий случай выдвинул вперед своих саксонцев, вооруженных мушкетами и сетями. За ними переминались с ноги на ногу крепкие деревенские парни с пиками и дубинами в руках. Двое парней оказались неплохими лучниками – их Капата послал на крышу гостиницы, откуда был виден весь двор.
Главной целью был, разумеется, Джованни, но я честно предупредил дона Чему, что первым делом для меня будет вызволение Нотты.
Наконец вершины гор окрасились розовым, и мы услышали протяжный скрип ворот.
На мгновение мне стало страшно.
Дон Чема поймал мой взгляд и попытался приободрить:
– Navigare necesse est, vivere non est necesse, Мазо.
Моим ответом была кривая ухмылка.
Туман стремительно таял, и через минуту мы увидели противника.
Брюнетки и шатенки, блондинки и рыжие, голубоглазые и кареглазые, толстушки и худышки, пышногрудые и длинноногие – сорок прекрасных обнаженных женщин не торопясь двинулись к нам, покачивая бедрами.
Завороженные этим зрелищем, мы не сразу заметили ножи и серпы в их руках.
Первым опомнился Капата.
– Fertig! An!
[49] – прокричал он, выхватывая из ножен палаш.
Саксонцы вскинули мушкеты.
Женщины ускорили шаг.
– Feuer!
[50] – рявкнул Капата.
Прогремел залп, но было уже поздно: женщины бросились к нам, перепрыгивая через погибших, и через мгновение в монастырском дворе вскипел водоворот тел женских и мужских, нагих и одетых, видимых и незримых.
Саксонцы отбивались умело – прикладами мушкетов, шпагами, ножами, а вот крестьянам пришлось туго – их валили наземь, их топтали и душили, у них откусывали уши и отрывали гениталии.
Лучники на крыше выжидали, когда жертва окажется на открытом месте, и поражали женщин одну за другой.
Иногда стрела останавливалась в воздухе, исторгая из пустоты брызги крови, и тогда на несколько мгновений становились зримыми фигуры женщин-невидимок, умиравших под изумленными взглядами лучников.
Огромный Басту стоял на коленях возле лужи крови, над которой висела стрела, и содрогался в рыданиях, не обращая внимания на опасности, грозившие со всех сторон. Кажется, этот несчастный снова встретился со своей невидимкой.
Дон Чема, выстрелив из рейтарских пистолетов, выхватил шпагу и разил направо и налево.
Отшвырнув бесполезную пику, с пуффером в одной руке и с кинжалом в другой, я метался по двору, уворачивался от серпов и ножей, но в клубах пыли и дыма никак не мог разглядеть Нотту.
– Мазо! – услышал я вдруг голос дона Чемы. – Ко мне, Мазо!
Он сражался у ворот с тремя женщинами, разъяренными и окровавленными, и я вовремя оказался рядом. Рослая широкоплечая баба внезапно выбежала из толпы с пикой, нацеленной в спину инквизитора, и я убил ее выстрелом из пуффера. Дон Чема ударом шпаги в глаз уложил самую опасную из противниц, и мы, перепрыгнув через трупы, пробились в сад.
Домик у старой крепостной стены оказался пуст.
У камина валялись берет и плащ Джованни, самого же его мы не нашли.
Я поднял с пола кольцо с изображением виверны, примерил.
