Не знаю.
На второй этаж я бреду одна. Что произойдет, когда дороги очистятся недель через восемь? Времени не так уж много. Все закончится вот так?
Остановившись у подножия лестницы, ведущей в комнату Калеба, смотрю на дверь. Я не заходила туда с декабря. Никто не заходил, но, уверена, ничего не изменилось. В спальне по-прежнему будет холодно, только пыли окажется больше, скорее всего.
Поднимаюсь наверх.
Слабый дневной свет, струящийся в окно, создает в комнате полумрак. Закрыв за собой дверь, потираю руки от холода, подхожу к камину, кладу туда пару дров вместе с щепками для розжига и, чиркнув спичкой по каминной полке, развожу огонь. Свет и тепло мгновенно обволакивают меня.
Отблески огня танцуют по полу. Не затушив спичку, зажигаю несколько свечей, стоящих на полке и у кровати.
У Калеба есть свечи. Хм.
Я включаю док-станцию его айпода. Из колонок звучит песня группы Amber Run. Подхожу к кровати, расправляю простынь и одеяло. Плюхнувшись на матрас, ложусь, смотрю в потолок и глажу пальцами свою щеку.
Как это делал Калеб, пока нес меня в свою постель.
Сердце болезненно ноет.
Мои веки опускаются, слезы собираются в уголках глаз. Мой. Он мой. Калеб должен был остаться и выяснить отношения со мной.
Глядя в пространство, погружаюсь в размышления. В спальне постепенно темнеет, потому что солнце садится, однако тепло сохраняется благодаря камину. Время пролетает, и в итоге я слышу стук в дверь.
– Тирнан?
Я моргаю, желая, чтобы меня оставили в покое, но сажусь в кровати.
– Да?
– Пора ужинать, – произносит Ной.
Наверное, он обыскал весь дом, пока не понял, где я.
– Я спущусь позже. Устала.
Даже не смотрю на часы. Сейчас, должно быть, около шести вечера. Нет настроения смотреть кино.
Он молчит. Спустя несколько секунд из-за двери доносятся его удаляющиеся шаги.
Перевернувшись на бок, закапываюсь лицом в подушку.
Вдруг задев что-то твердое, поднимаю руку и сжимаю предмет, спрятанный в наволочке. Что это такое? Подняв голову, вытаскиваю оттуда потрепанную коричневую книгу, переворачиваю ее и в тусклом свете свечей читаю название на корешке.
«Дон Кихот. Том II».
Я улыбаюсь и принимаю сидячее положение, покачав головой. Калеб полон сюрпризов. Он читает.
Конечно, стеллажи справа от меня забиты книгами, только я думала, что они просто хранились здесь, а парню было лень их убрать.
Скрестив ноги по-турецки, кладу томик на колени и пролистываю страницы. Запах старой пожелтевшей бумаги ударяет в ноздри. Когда открываю его на середине, слышу треск корешка. Я едва не смеюсь. Так и знала.
Несмотря на изношенность, книгу явно практически не открывали. Калеб не читал ее.
Тогда почему она лежит у него в постели?
Закрывая обложку, наблюдаю за мельтешащими страницами, как вдруг замечаю что-то. Вновь распахнув книгу, поднимаю ее, чтобы прочитать надпись черными чернилами. Там написано:
«Забавно, с какой легкостью женщины отдаются мне теперь. В школе они говорили, что я глупый.
Глупый.
Глу-у-у-упый.
Глу-упый».
Я прищуриваюсь в попытке разобрать корявый почерк на обложке.
«Я глу-упый.
Но им определенно нравится меня трахать».
В горле встает ком, дыхание становится поверхностным.
Калеб?
Торопливо пролистывая страницы, проверяю заднюю обложку, однако больше записок не нахожу. Я взволнована и потрясена. Это слова Калеба?
Резко поворачиваю голову к стеллажу. Там гора книг, каждая полка забита до отказа. Подскочив с кровати, подбегаю и выхватываю первую попавшуюся.
На форзаце обнаруживаю рисунки хижины. Когда открываю нахзац, мое сердце едва не останавливается при виде новой записи.
«В глубине. Я всегда хочу туда. Здесь мне не нравится. Хочу быть там. В долине, где река еле ползет, а ветер сбивает с ног. Среди скрежета. Там, где можно ощутить вкус и запах глубины. Мне хочется, чтобы мир был меньше.
Здесь я все ненавижу».
Я едва обращаю внимание на слезы, текущие по щекам, достаю с полки очередную книгу и лихорадочно ищу его почерк.
Он не читает книги, а пишет в них.
Просмотрев несколько пустых, нахожу еще одну с записками и символами, буквально высеченными на бумаге. Словно он разрезал ее ручкой.
«Твою мать.
ТВОЮ МАТЬ».
И снова каракули. Темные и яростные, как будто страница кровоточит чернилами. Когда Калеб это написал? Что случилось?
Я распахиваю новую книгу.
«Увидел ее улыбку сегодня. Мне нравится жить с девушкой».
Перечитываю эту запись пять раз и ищу другие, но там больше ничего нет. Никаких дат. Он говорит обо мне или?..
«Теперь ты только кричишь на меня, – пишет парень в следующем томе. – Я знаю, что сам виноват. Знаю, что не могу говорить. Я умею. Просто не могу. Я… не здесь. Это все, что у меня есть. Весь я. Я не могу. Меня здесь нет».
Я замечаю закладку, которую Калеб вложил в эту книгу. Перевернув ее, вижу, что это фотография Джейка с мальчиками. Ной, которому не больше пяти лет, сидит на спортивном мотоцикле, отец – позади него. Шестилетний Калеб с длинными волосами стоит в стороне и смотрит вдаль. Такое ощущение, что он всегда мысленно находится в другом месте.
Выуживая книги с полок, нахожу одну, где большая часть записи зачеркнута, однако мне все равно удается прочитать.
«Сегодня мистер Робсон спросил, кем мы хотим быть. У меня было так много ответов».
Робсон – это учитель?
«Я хочу быть на природе, – продолжает Калеб. – Хочу взобраться на дерево. Хочу намокнуть. Хочу лежать на земле в лесу, пока дождь барабанит по листьям деревьев. Мне нравится этот звук.
Хочу, чтобы мне было тепло. Хочу что-нибудь держать в руках. Хочу говорить со своим папой. Хочу уставать, чтобы дольше спать, и хочу ходить.
Хочу влюбиться. Хочу быть в безопасности.
Хочу, чтобы все закончилось.
Хочу, чтобы все эти мысли исчезли из моей головы».
Он перечеркнул все это, оставив лишь одну строчку.
«Я хочу быть всем, что она видит».
Я пялюсь на его почерк. Она? Качаю головой. Дат нигде нет? Записи распределены беспорядочно. Что-то написано печатными буквами, что-то прописью. Где-то пропись третьеклассника, где-то – мужчины. На этих листах собраны годы размышлений, и Калеб прятал их тут, потому что знал – никто не откроет эти старые, дряхлые книги.
