Жнец вспомнил пса Фрезера, приклеенно мотающегося на загривке Алькатраса. Ужас. Вот точно то, что он испытывал в этот момент. Что может заглушить этот ужас? Только крик во всю глотку.
– А эти, про которых ты сказал, которые выступают по телевизору, пишут в газетах, это те, кто уже услышал меня. Они уже стали бойцами, они бьются, привлекая к нашему делу других.
– А потом что?
– Когда потом?
– Когда все станут бойцами?
– Все не станут.
– Но вы же этого добиваетесь.
– Я добиваюсь справедливости.
– То есть бойцы будут убивать других бойцов?
– Бойцы будут в равном бою с природой и остальными стихиями делать породу человека лучше, сильнее. И природа будет избавляться от слабого и ненужного.
Его нельзя было заподозрить в том, что он неискренен. Или что рассуждает непоследовательно. Но это ничего не означало: самая человеколюбивая идея, как известно, может порождать тотальные убийства. Поэтому он приблизил Ганса к интересующему его предмету.
– Из Роксаны вы тоже сделали бойца?
– Роксана – боец по рождению. Ее поручение гораздо больше, она тоже сигнальщик.
– А ваша жена – она по рождению боец?
– Косуля? Нет. Не делай весь разговор глупостью. Зря. Очень зря.
– Нет-нет. Я о том, что поддержать вас должны прежде всего те, кто вам ближе всего.
– Я делал из Косули бойца. Это – нет, – он отрицательно помотал головой.
Жнец очень осторожно спросил:
– А как? Как вы делали это?
– В каждом из нас в глубине, под одним слоем, двумя, тремя, многими, живет зверь. Это то, что нам досталось от темных веков. То, в чем мы все – родня с природой. Все эти слои – как наросшее сало, делают душу человека ленивой, заставляют делать то, что делают все другие, и не слушать то, что говорит зверь. Грубое, но честное лицо души. Сделать из человека бойца – это значить содрать с него эти слои и пустить зверя наружу.
– И вы… сдирали с вашей жены… эти слои?
– Да. И не только с нее.
– Получилось?
– Нет.
– Поэтому она ушла от вас?
– Поэтому я ушел. Но ушел, пришел, это все неважно. Это отношения оболочек, слоев сала, которые принято считать видом человека. А это вид, только чучело. Настоящая связь – это связь двух зверей, который внутри одного и который внутри другого. Наши с ней звери связаны навсегда, хотя слои оболочки ей мешают.
– И бойцов вы ищете по преимуществу среди пьяниц, азартных игроков, которые, к тому же, на вашем лице пробуют свои бойцовские приемы?
– Я замечаю теперь, что вы точно сходны с Роксаной. А ведь она могла бы… Но ты прав, Костя: пьяница, наркоман, псих-больной ближе всего к бойцу. Да, да. Его душа свободна, она сбросила все ненужное. Но нужного не нашла. И я даю им это. Здесь и для тебя есть дело. Ты хочешь идти к своему поручению?
Если он чего-то хотел, то это было вне ценностей Ивана Малайца. Но его отношение к папе Роксаны было невыясненным, и надо двигаться в этом его отношении куда-то дальше – может, и к поручению.
– Хочу.
– Я хочу построить дом для людей и зверей. Там должно быть тридцать комнат, не очень больших, но в каждой – окно, всего пять этажей. Три этажа – с высокими комнатами, где будут жить люди, а между ними – невысокие два этажа. Это этажи для животных, там не будет комнат, они должны быть все вместе.
– Понимаете, это работа, которую не начнешь на пустом месте.
– Место уже есть. Деревня Поталово. Есть разрешение, все документы на землю, земля там не только для дома. Там будут теплицы, целые поля под стеклом.
– А где эти документы?
– Я тебе их передам. Деньги за твою работу могу отдать заранее. Только скажи, сколько нужно.
Игорь Гарпунов. Буду Вуду.
Оказаться в Поталове у Гарпунова получилось тем же днем. Во-первых, он не откладывал на завтра. Во-вторых, были основания спешить с этим делом, и не только потому, что все обстоятельства убийства с самого начала были прояснены извне, что настораживало. Жена простаивала без приглашения позаниматься с кем-нибудь английским языком, а желающих пригласить настоящего педагога, страноведа, не находилось. Странно – веда.
Он чувствовал, как это раздражает его все больше, но тут же напоминал себе, что странности есть у каждого, и если бы Ритка, например, пила или занималась бы каким-нибудь следованием ритуалу Вуду, было бы гораздо хуже.
Буду Вуду. Это хуже чем то,что есть. Хотя куда уж хуже, если жена может целыми днями молчать и сидеть на краю кровати в их спальне и смотреть перед собой на руки, положенные на колени. Когда-то, еще в студентах, он всего однажды застал ее в этом состоянии, в позе Рамзеса номер
4. Всего однажды, в тот день, когда она встретила на улице возле дома Мишку, бывшего одноклассника, только что освободившегося из колонии.
Тогда это быстро прошло – два-три дня, родители Риты и паники не стали поднимать. А она сама и не оправдывалась, довольно спокойно рассказала: встретила Михаила Пиднеля, оказывается, он сидел в колонии, еще в школе туда попал, а там пытался бежать, добавили еще два года, вышел только теперь, работает где-то в спорте, совсем не изменился. Мог бы, конечно, Пиднель и не рассказывать про колонию, тем более что совсем не изменился.
Рита, может, думала по глупости, что она на Пиднеля тоже такое впечатление производила, что он впадал в ступор. Игорь-то всегда знал, что Пиднелю все надо по высшему классу, девочку – тоже. Про эту Роксану Мнвинду Игорь до встречи знал, что она записная красотка, хотя при встрече понял, что есть в ее внешности неутомительность для глаза – важное дело! Это значит: повернулась чуть – и опять открыла что-то дополнительно яркое. Какую-то новость сообщила. Захватывающую и краткую, как вспышка. Внешность Риты была яснее, чтобы Риту признать красивой – полюбить надо. И не наоборот.
Хотя едва ли Ритка надеялась на какое-то особенное внимание со стороны Михаила. Но почему была огорчена? Вероятнее всего, он мог дать ей понять, что сидел по милости Игоря. По милости того, за кого на тот момент она вот-вот должна была выйти замуж. Хотя и это неверно, что он виноват, – все так сложилось. А как было бы лучше? Игорю сесть? Взглянем на сухой остаток: Пиднель процветает, одна только красавица жена чего стоит! А у Игоря – одни заботы с дорогой и любимой и казенная служба с ненормированным днем.
Никто не жалуется, не дождетесь!
Жалко Риту – это да, приступы ее безразличия ко всему, к сожалению, стали в последние три года все более частыми. Из института, где она преподавала язык, пришлось уйти, поработала недолго в школе, но когда однажды он заметил, что на ее портфельчике выцарапано чем-то острым бранное слово, понял, что ее ранимая душа не выживет в этом кипящем котле под названием «школа». Но когда она ушла из школы, периоды подавленности стали более частыми, долгими и глубокими. Единственное, что возвращало ее к жизни – уроки английского. Сначала помогали любые репетиторские занятия, потом это помогало все меньше, она стала жаловаться на то, что не видит в этом смысла, что никому она и ее замечательные знания не нужны. Снова пришлось вмешаться Игорю: он придумывал какие-то истории о молве, которая идет о ее удивительно эффективных занятиях, она пыталась этим легендам соответствовать, что-то придумывала – все время что-то чудаковатое, типа участия обучающегося в придуманном обеде у английского пэра, где исполняла роли лорда, слуг, его гостей. Мало кем, кроме совсем юных учеников, уважающих просто сам возраст учительницы, игра в старого пэра воспринималась иначе, чем приколы над старым пердуном. Сейчас была фаза обучения через игру в героев Диккенса, а это обязывало рекрутов к немалой осведомленности.
