Римма Владимировна, окруженная экзотикой так плотно, что ей становилось по временам тревожно, как конкистадору на острове Куба, изо всех сил старалась составить быт по принципу «как у людей», поэтому в третьем классе она отдала Роксану в музыкальную школу на баян.
Отец не возражал: он считал, что не лишнее в жизни только то, что человек может носить с собой. Баян или скрипку носить можно, рояль или контрабас – нет, поэтому баян его дочери подходит.
Тоненькую смуглую Оксану (Римма сократила имя до более привычного звучания, прочь, Дефо!)
7, предпочитавшую ставить правую ногу на скамеечку и на нее водружать тяжелый баян, часто выставляли на отчетных концертах для сольного номера. Обряженная в костюм с русскими мотивами, она выглядела, с одной стороны, нелепо, с другой – эротично. С первой стороны – для преподавателей-женщин и подруг, с другой – для мужчин всех возрастов.
Она скучала за баяном только до того момента, когда открыла, что ее пальцам доступна музыка за пределами сборников этюдов и переработок русских народных песен. Ее нечаянно заголявшаяся на официальных концертах нога была предвестием того, что вслед за «Утушка ты моя луговая» во всякий момент может последовать импровизация в совершенно другом, непрограммном ритме. Всякую свободную минуту Роксана отдавала этой импровизации, чем вызывала неудовольствие педагога Ивана Карловича: «Играй гаммы, Мнвинду, потом они лягут в любую твою импровизацию!»
Вариации, или, если быть точным, коверканья каких-то известных мелодий – от русских народных до популярных телевизионных – доставляли Роксане особое наслаждение именно во время ее прилюдных выступлений. Все пять лет ее занятий в музшколе – пока ей не исполнилось четырнадцать – включения ее номера в концерт требовали папы, а мамы всегда возражали.
На отчетных концертах, кстати, выступали не только музыканты – тогда размах набирали школы искусств, в которых были и танцоры, и художники, и чтецы.
В танцорах и чтецах пристрастия мам и пап менялись местами: мускулистые, гендерно очерченные и вместе с тем напомаженные исполнители фрагментов «Жизели» и «Лебединого озера» очень нравились возрастным дамам, но раздражали мужчин. Причем учащиеся по выбору могли бы танцевать и из «Жизни за царя» или «Бахчисарайского ф.», в широких шароварах и свободных рубашках, но мальчики подбирали балетные отрывки, где обтягивающие панталоны были неизбежны. Особенно отчаянный прыгун Миша Пиднель вообще утверждал, что однажды выходил на сцену совсем без трико, обмазав ноги и все остальное слоем грима. Этому не верили.
Как писал Жюль Ренар: «Жизнь была бы очень яркой штукой, если бы в ней не было так много однообразных повторов». Конечно, Роксана и Миша не могли не встретиться. Михаил был по-своему выдающейся личностью школы, причем не за балетные заслуги. Он был обречен на многостороннее развитие и своими родителями, и самим собой, от его энергии, как говорил его папа, можно было аккумуляторы заряжать. Папа знал, что говорил: главный энергетик завода, изготавливающего оборудование для ПВО, как-никак. Очень папу Иосифа выводили из себя звучавшие тут и там расссуждения специалистов про «энергетику» сына: «Энергия, – говорил он репетитору английского, – энергетика – это область знания, отрасль промышленности, у моего Миши не видно никакой промышленности!» После каждоневного занятия в «балетке» папа отвозил Мишу на автомобиле в спортивную школу, где он занимался бадминтоном, через три часа, когда народ попроще усаживался смотреть «Спокойной ночи, малыши», Иосиф доставлял сына на курсы «Английский язык через действие».
И это было ежедневное расписание, к которому обязывала сама жизнь: Миша был гением движения, и это понимал каждый, кто имел с ним дело. Еще в четыре Мишиных года родители, сидя на берегу реки на семейном пикничке, разом увидели, как их сын гоняется за бабочкой: в точности повторяя маленькой ручкой сложную линию ее полета, в каждом из изломов ее движения он успевал ухватить ее и не прижать, не раздавить, а снова открыть ладонь и снова выпустить желтое трепыхание в воздух.
– Ты сможешь так? – спросил Иосиф Мару.
– Так никто не сможет, – ответила она.
Потом вспомнилось: Миша сразу поехал на двухколесном велосипеде, сразу начал плавать, с первой попытки жонглировал мячом любого размера ногами и головой и попеременно.
Иосиф показывал сына тренеру-футболисту, он говорил: давай его срочно к нам, показывал гимнастам – то же самое. Хотели получить Мишу к себе и теннисисты, и прыгуны с шестом и без, в длину и высоту. Несмотря на то, что двигательная гениальность мальчика была заметна только специалистам и родителям, Иосиф и Мара поняли, что настал черед их рассудительности и мудрости, и, с месяц подумав, решили, что балет – это наиболее перспективно в плане профессии, бадминтон – то, что наименее мешает балету, а язык, в котором запоминание сочетается с физическими упражнениями, – это то, что разовьет и память и мышление мальчика.
Миша хотел обозначить свое внимание к Оксанке первым: он мог с десятого ряда зрительного зала попасть теннисным мячом ей, стоящей на сцене, в лоб. Было бы не больно, звонко и смешно. Но не ей. Он мог бы поднять ее на руки и вынести к краю сцены на руках после того, как объявили ее выступление. Он не знал, что потом: он поставил ее на ноги и что? Ушел? Остался и встал по стойке «смирно»?
Константин Жнец. Морденизация технологий.
Несмотря на то, что в своей жизни Жнец имел серьезную привязанность не более чем к трем женщинам – не сразу, а последовательно, – любая из них, помнилось, подводила к тому, чтобы он сказал: давай будем жить вместе. Как они этого добивались – понять невозможно. Понятно, что появлению пузырьков шампанского из горлышка бутылки предшествует открывание пробки, хлопок, дымок. Но никак не наоборот.
И вот в случае с Роксаной не было откручивания проволок на пробке, открывания бутылки. Не чувствовалось ничего такого, за чем должно было произойти неминуемое повторение пройденного. Неизбежного. И пузыриться Жнецу насчет какой-то совместной жизни с Роксаной было напрасно. В знакомстве с Роксаной было много случайного, а значит, полного символов, иных значений.
Они со Снарядом возвращались со строящегося Толиного дома, в котором проектировщики сделали много такого, что строителям было непросто реализовать, хотя Жнец считал, что его работа уже закончена. Жарким летним полднем они въехали в город из предместья, сопровождаемые раскатами грома, сверканием молний, перемещениями густого воздуха, влетавшими в открытые окна большой всепроходимой машины Снаряда. Еще до того как хлынул дождь, Жнец, сидевший на сиденье сзади, увидел, как из ворот парка на тротуар выходит высокая девушка с длинными темными волосами, в светлом платье и идет в направлении движения машины Снаряда. Снаряд замедлил ход перед «зеброй» у парка, и тут хлынул дождь. Он был настолько сильным, что девушка, на которую смотрел Жнец, в момент стала мокрой, платье подчеркнуло ее тело, и стало видно, как красиво она сложена: от красивого затылка до лодыжек было в ней что-то от лианы – тонкое и сильное. Тут ее увидел и Толя и присвистнул:
