– Ох, нет, пиши сама, если хочешь… С японцами лучше промолчать, чем что-то сказать, – изрекла Таня (не глядя на меня, но и без неприязни) мудрую вещь, единственную из всего, что я от неё когда-либо слышала.
Над гримёрной веял белый флаг перемирия…
* * *
Перед началом вечернего спектакля я поблагодарила опечаленного чем-то господина Нагао за апельсины и яблоки, слегка поддразнив:
– Смотрите… похудела на несколько килограммов по вашей милости…
– И то правда… Похудела… Но не из-за фруктов же? – зазвучал бархатный баритон.
– И из-за фруктов тоже… – ляпнула я, который раз не задумываясь, что маэстро может принять мой ляпсус за намёк или побуждение к домысливанию о чувствах, из-за которых «сохнут».
Отыграла спуск с трапа судна «Faith», восхищаясь театральным потолком, под которым мне всякий раз виделись парящие души моих родителей. Пошутила с Кеном по поводу ослепительного блеска пуговиц на его капитанском кителе, побывавшем в химчистке. Остановилась возле преградившего мне путь в кулуар (и, кажется, распалённого объятиями на сцене) китайца, который долго извинялся и с упоением интересовался, не сильно ли зажимает меня у трапа. И только после всех светских формальностей я смогла содрать с себя шляпу – колокол, утрамбовывающую мне голову, будто по ней проехал грунтовый каток. Распушила шевелюру, потрясла ею, чтобы хорошо легла на случай столкновения в кулуаре с маэстро. На другой стороне арьерсцены, у левых кулис, копошились рабочие, а Нагао-сан там было.
Ровно посредине длинного кулуара комик Одзима-сан скоморошничал со своим однофамильцем, крупным (в смысле объёма талии и национальной значимости) актёром. По необъяснимым причинам крупный Одзима-сан, за месяцы репетиций в Токио и гастролей в Осаке, всякий раз пересекаясь со мной, никогда не желал мне доброго утра и никогда не просил любить его и жаловать. Что я и не делала.
Издалека, ещё не подойдя к Одзима-сан(ам), я почувствовала панический страх, головокружение и дрожь в коленях. А когда протискивалась по стеночке мимо хохочущих корешей, то поняла, что сейчас упаду. Приступ коулрофобии. Впредь нужно убегать прочь, едва завидев звёздного клоуна.
А в конце кулуара меня ожидал душка Кунинава. Всё ещё испытывая сухость во рту и тошноту, я назвала ему пароль «гуппи», а он – «треска», и засмеялся:
– Оч-ч-чень… очень мне понравились песни Брайана Адамса! Особенно «Have you ever really loved a woman»… Класс!
Мне сразу полегчало…
– А вы посмотрите клип этой песни на YouTube… там Брайан Адамс в маске Дон Жуана де Марко… со смазливой мексиканочкой…
– Непременно! А я обожаю блюз… Вот, принёс тебе диск… Это, знаешь, моя любимая… – и не договорил…
Хозяин, словно Зевс из чёрной грозовой тучи, нагрянул из закулисного пространства. О-о, так он ещё не прошёл в гримёрную? И, несмотря на звукоизоляцию штор, небось, хорошо расслышал слова «моя любимая» и, естественно, понял их шиворот-навыворот!
Еле сдерживая ярость, маэстро пожелал нам доброго утра в полпятого вечера и сквозь зубы, в приказной тональности, попросил (мистера Кунинава) любить его и жаловать. Рыболов проводил хозяина до самой гримёрной долгим взглядом, демонстрирующим ленивую терпимость, и завершил музыкальную тему:
– …Любимая певица…
* * *
Не заходя в гримёрную, я прошла на балкон за тенниской, а там, на перекуре, сидел Абэ-сан. Согласно его учению о вреде мышления, я, не раздумывая, заговорила по существу:
– Абэ-сан, у вас большой опыт работы в театрах… Не разъясните кое-что? Мне кажется, оба наших ведущих актёра не очень жалуют друг друга…
– Да тише вы! – оборвал моё любопытство агент 007, обеспокоено глянув сквозь стеклянную дверь на умывальники.
– Там никого нет… И здесь (выглядываю с балкона) слева и справа только наглухо закрытые окна гримёрных, а внизу, в кустарниках тоже безлюдно… Теперь можно спрашивать?
Абэ-сан неохотно кивнул.
– Только что на первом этаже беседовала о музыке с господином Кунинава… вот (показываю диск)… он дал мне послушать блюз… А Нагао-сан, увидев нас вместе, здорово рассердился.
– Да не берите в голову! Вы тут ни при чём… У нас так положено… У ведущих актёров – размежевание и расчленение…
– Расчленение?! – испугалась я. – Они что, маньяки?
– Ну да, маньяки своего дела… С большими гарантиями! Поэтому и расчленение!
– Спасибо за разъяснение… А я думала, у них – вражда!
– Никакой вражды, говорю вам, всего лишь расчленение!
– Ну хорошо… Как я понимаю, у ведущих тоже есть инстинкты? – попробовала я подойти с другого бока.
– И такое есть…
– А какие? Делать из мухи слона? – пальцами я показала ему маленькую муху, а распахнутыми руками – огромного слона. Чтобы правильно понял.
– Вот что я вам скажу, госпожа Аш, поменьше бывайте в кулуарах, тогда ни мух, ни слонов не встретите! – назидательно посоветовал собеседник. – Взять меня, например… Между выходами на сцену всегда сижу в гримёрной и носа оттуда не высовываю… Поэтому и не стал бомжем, ха-ха! А что, в Европе по-другому?
– В Европе, конечно, бомжей хоть пруд пруди, но они не расчленены, – заговорила и я на языке Эзопа, – да и по конституции равноправны со звёздами…
– Бомжи?
– Ага, – кивнула я.
– Со звёздами? – педагог расстроенно щёлкнул зажигалкой. – О-о, в Европе творятся чудные вещи!
Пришлось его успокоить:
– Да не волнуйтесь так… Конечно, за кулисами европейских театров, как везде, есть и зависть, и вспышки ревности…
– У нас такого нет, госпожа Аш! Из-за конкретизации гарантий!
Стоп! Как это понимать «конкретизация гарантий»? И как из-за конкретизации гарантий может не быть ни зависти, ни вспышек ревности?.. У меня явно происходило расчленение европейской логики, и мозги мутировали, как черепашки Ниндзя. Поэтому я пошла напролом:
– А по-моему, звёзды, как титаны, вступают в битву, чтобы… это… ну чтобы… так сказать… заездить всё депо! Шерше ля фам
[108]!
– Да, лафа им, лафа… – согласился со мной Абэ-сан. – Только ездят они у нас обычно не на «Порше», а на «мерседесах».
Продолжать тему было опасно для психологического и умственного здоровья. Всё и так ясно. Как дважды два одиннадцать…
* * *
А в гримёрке царило веселье… Только что у нас побывал Кейширо-сан. Агнесса и Татьяна в азарте прыгали по циновкам, вереща от избытка чувств: «Клубничные пирожные-е-е! Клубничные пирожные-е-е!» Потом запорхали над открытой коробкой с белоснежным, выложенным мозаикой пунцовой клубники, лакомством от Нагао-сан. Торт был предварительно разрезан в кондитерской на семь крупных кусков, и поэтическое ассорти белого и красного содрогалось от ритуальной пляски двух наших аборигенок.
