– В самом деле? Значит, вы, Кунинава-сан, не только блестящий актёр, но и эрудит! Лирику Рембо читать трудно… Вот, возьмите, хоть и без бокса! – открыла я крышку плейера и двумя пальцами передала компакт-диск рыболову.
Тот тоже протянул большой и указательный палец, готовясь аккуратно его взять, и в тот самый момент за его спиной возникла крошка-статистка в бедняцком кимоно. Она отвесила поклон звезде телесериалов и прошептала: «Прошу любить и жаловать», – глядя на мой диск.
– А ещё, Кунинава-сан, там есть одна обалденная песня…
Я не договорила, увидев, как из закулисного пространства прямо на нас выходит господин Кейширо. Он прошёл за спиной рыболова, перехватив мой взгляд, полный обожания и любви к хитам Брайана Адамса, но устремлённый на Кунинава-сан. Затем обозрел мою пустую, уже без диска, руку, отдаляющуюся от звезды. И погрустнел, сделав наверняка ложные выводы и жалея хозяйские деньги, потраченные впустую на килограммы фруктов.
Вот тебе и капучино! По негласным правилам закулисной жизни в случае близости мужского и женского тела в кулуарах, на эти два тела налагаются санкции! И что иное госпожа Аш может вручать господину Кунинава, как не любовную записку или памятку о месте и часе свидания? Хотя дело понятное – в деликатном месте, пропитанном любовным томлением и установкой «стращать и не пущать», начинается всё с сардин, а заканчивается криками «Congratulations!».
В доказательство того, что ничего плохого не делаю, я наконец громко договорила фразу, предназначенную для господина Кунинава:
– Have you ever really loved a woman?
[105].
Кейширо-сан исчез в гримёрной хозяина, и неизвестно что там наболтал. Кажется, мы с Брайаном Адамсом влипли… Единственным моим спасением от недоразумений была надежда на то, что помощник идола не понимает английского. А Кунинава-сан, полагаю, мыслит масштабно, у него широкий кругозор и он достаточно умён, чтобы не принимать дружеский трёп за намёки.
* * *
В кафе свободных столиков не было. Получив капучино на вынос, переобувшись у вахтерной и подойдя к лестнице, я бросила взгляд в длинный кулуар. У входа в гримёрную господина Нагао крошка-статистка докладывала о чём-то Кейширо-сан, внимающему ей с начальственным видом. Заметив меня на лестнице, девушка смутилась и даже, как мне показалось, покраснела.
«Не думай! Не думай! Гони мысли прочь!» – уговаривала я себя, беря приступом по две ступеньки разом. Но окончательно поняв, что моё сознание никогда не обретёт просветление, я плюнула и поддалась вескому заключению по-европейски: «Адъютант господина Нагао пристально следит за развитием наших с земляком отношений, а вызванная "на ковёр" крошка-статистка доложила о том, что она тут увидела и подслушала!» Вот и хорошо. Если статистка не желала мне зла и не присочинила с три короба, рассказав только правду, то я реабилитирована. В аудиодиске, переданном без бокса господину Кунинава, любовной записки быть не может…
Ступив на пролёт между вторым и третьим этажами, я заметила выходящую из ложи госпожи Фуджи Миву с раскрытой канцелярской книгой и делающую в ней пометки. Подождав, пока соседка дойдёт до лестницы, я спросила:
– Что, автографы берёшь?
– Нет, учусь актёрскому ремеслу.
* * *
В нашей комнате яблоки уже были распределены по гримировальным столам. Аска, Рена, Каори и Агнесса с мушками на щеках ушли на выход в массовку второй сцены третьего акта. Татьяна выщипывала брови. Я пила остывший капучино и слушала песню Гару «Признание». Мива разглядывала своё бельё, решая, что из него нуждается в стирке в машинах у умывальников. Кстати, и мне бы надо простирать чёрную тенниску с кружевом, замазанную гримом, и пару трусиков.
Стиральных машин было три. Над одной из них склонилась Мива, закладывающая бельё. В другую сыпала стиральный порошок я. А из третьей Кумико-сан, ученица госпожи Фуджи, вытаскивала влажные после стирки халаты «юката» и подштанники примадонны, пряча всё это от нас пухлой попкой.
Из умывальной комнаты был выход на небольшой балкон, где в хорошую погоду можно было проветривать реквизит и сушить бельё. А также сюда приходили покурить мелкие актёры и парочка актрис. Небо было ясное, и я вышла подышать воздухом. Абэ-сан как раз прикуривал сигарету, чем-то сильно расстроенный.
– Вы ведь уже знаете, да? У Ишикава-сан… он из нашей гримёрной… ночью умер отец. Так с утра все актёры и актрисы… даже Фуджи-сан, Оцука-сан, Нагао-сан выражают ему соболезнования… Ох-хо-хо… Трудно… трудно… Не так ли? – сетовал Абэ-сан, выпуская табачный дым.
– Мне очень жаль… Я не знакома с господином Ишикава, но передайте ему, пожалуйста, от меня глубокие соболезнования!
Уж я-то как нельзя лучше понимала господина Ишикава и сочувствовала ему. Однако он не скрыл своих личных обстоятельств и, следовательно, получил возможность не маскировать постигшее его горе, не блефовать и не притворяться, что всё у него хип-хоп, как делала уже третий месяц я. Но я ни о чём не сожалела. В любом случае прима Моеми Фуджи всё равно перекрыла бы мне кислород, прибегнув к галантным каверзам, и режиссёр отдал бы мои реплики местным статисткам… И госпожа Оцука так же поворачивала бы мне у рампы зад в плиссированной юбке… В тот день, когда я призналась нашим девушкам в кончине мамы и натолкнулась на их деревянное равнодушие, закулисный мир, словно гравюры укиё-э выставил напоказ свой плывущий, обманчивый мир, бесчувственный к чужой боли, не испытывающий жалости и сострадания, и слезам, естественно, не верящий.
* * *
По кулуарам забегали разгорячённые статистки. Премьера «Камелии на снегу» закончилась бурными овациями, продлившимися четверть часа.
На балконе я вывесила сушиться тенниску, пахнущую освежителем для белья с ароматом розы и апельсина, а вот трусики, не подлежащие обзору курильщиков-мужчин, понесла в гримёрную.
Проходя мимо своей цветочной композиции, я увидела, что ветвь камелии переломлена и к завтрашнему утру цветы погибнут. Но вознегодовать от варварства мне помешал приветливый Накамура-сан, невероятно обрадовавшийся встрече со мной. На фоне яблочных «мушек», от которых в гримёрной чешутся глаза, разбуянившихся инстинктов, беспочвенных распрей и придирок, а также всего разнообразия абразивных инструментов, режущих по живому, корректный и благородный продюсер воспринимался, как близкий человек, ну, например, как Харрисон Форд после просмотра фильма «Беглец».
Накамура-сан вручил мне семь ланч-боксов от киноконцерна и постучал в соседнюю гримёрную.
Наш девичник занимался снятием утреннего грима и косметическими процедурами, а Татьяна посреди комнаты делала «ласточку». Потом она энергично попрыгала, громко убеждая саму себя «Таня – невероятно бодрая! Таня в отличной форме!»
Я раздала всем ланч-боксы с изысканными яствами, и проголодавшиеся девушки развеселились от перспективы хорошо покушать. Сама я покопалась палочками в шедеврах японской кухни и съела рис и маринованные овощи цукэмоно
[106], отодвигая в сторону котлеты из креветок, суши с речным угрём и страшно дорогое мраморное мясо «вагю». Минут через двадцать у нас на пороге залегли элегантно одетые бабайки в брендовых костюмах и стильных галстуках, бьющие челом в благодарность за то, что мы, мелкота, оказываем киноконцерну огромную честь выходить на сцену одного из самых крупных театров конституционной империи. Мальвины тут же растеклись по настилу. Татьяна, как и в Осаке, едва склонила голову. А я просто опустила глаза долу, уставившись на узор из золотистого тростника.
