После первого выхода на сцену я просидела в зрительном зале на дешёвом боковом месте, чтобы не дразнить тигра. А переоделась на приём у хозяина Мураниши, когда господин Одзима хохмил в своей лавке с Татьяной и Джонни, а мальвины уже ожидали выхода у правой кулисы. В кулуаре случайно столкнулась с Абэ-сан, немедленно упрекнувшим меня:
– А я ждал… ждал в девять часов на третьем перекрёстке… только там нету рекламного щита «Паста для брекетов»!
Как я могла оправдаться? Сказать, что пошутила? Ещё обидится, приняв мою шутку за издёвку. Пришлось рассыпаться бисером и слукавить:
– Проснулась поздно, дражайший Абэ-сан! Выбежала из отеля в полдесятого и мчалась сюда бегом… Приношу вам свои искренние извинения!
За кулисами народ уже ожидал выхода на сцену бала. Поскольку закулисное пространство было огромным, мне удалось не попадать на глаза менталисту. Рядом крутился Кадзума. А-а, наверное, номерок мобильного приготовил.
– Ну как, принёс? – обратилась я к нему.
– Чего? – зарделся тот.
– Номер мобильного!
– Не-а, не принёс.
Ну и ладно… Аракава в смокинге вальяжно приблизился:
– Слушай, в танго-бар пойдём? Ты же просила…
– Пойдём! Пойдём! – кивнула я так энергично, что мой «ананас» закачался, как маятник. – А Кен с Дзуном идут?
– Не знаю.
– Ну хорошо, я нашим девушкам предложу… В субботу, да?
– Ага… – кивнул Аракава, глянув на меня глазами уснувшей рыбы.
Кейширо-сан, ушки на макушке, протискивался к нам сквозь креолины и смокинги. Специально для прослушки, я бравурно воскликнула:
– Давно я в танго-бар не ходила! Потанцуем?
Лица Аракавы и Кейширо-сан стали каменными. Адъютант господина Нагао нырнул в креолины, а Аракава процедил:
– Да говори же тише! Шуму наделала!
– Не слышно ж ничего… На сцене гвалт! – притворно распахнула ресницы я.
Аракава осмотрелся по сторонам и, как крейсер в галстуке-бабочке, отдал швартовы. И у этого тоже какие-то странные топ-секреты… Как будто театр не место шумных зрелищ, а федеральное бюро расследований.
Начиная от шеи, по обнажённой спине и до самого копчика с ложбинкой, разделяющей заднее место на две половины, у меня поползли языки пламени. Неужели менталист вернулся? Я мельком оглянулась. Нет, это был не кумир… Щуплый дядька-статист ростом с подростка мгновенно отвёл пламенный взгляд. Они что, все тут – изголодавшиеся экстрасенсы? Шли бы лучше на выставку обнажённых женщин Рубенса – она только что открылась в музее Бункамура
[98] на Сибуя
[99].
Соноэ-сан, благосклонная, пряничная, решила запечатлеть своё высочество рядом со мной на фото. Девушка из её свиты щёлкнула нас, обнявшихся близких подружек.
Наш выход. Марк, кажется, простил мне по-рыцарски все мои ляпсусы и промашки, и гладил меня по предплечью, посмеиваясь. На сцене мы окружили, как положено, сладкую парочку, и я приметила, что Нагао-сан больше не лезет мне взглядом в вырез платья, не поглаживает визуально живот и бёдра. Он лишь ловит мои зрачки. Значит, всё остальное уже рассмотрел?
Я юлила, отводя глаза. Но тёплая рука вводила мне под кожу могущественную харизму, которая растекалась внутри, волнуя кровь. Тут Татьяна принялась падать в обморок, и я невольно подхватила её под спину, выдернув у неё кружевной веер и яростно обмахивая им слабонервную дамочку.
Бегу к госпоже Оцука. «Мичико-сан! Простите нас за скверную ошибку!» Пряничная невеста, позабыв, видимо, на генералке, кнут, отработанным прононсом (неужели подучила французский?) милостиво перебрасывается со мной полным набором реплик, и даже Марк, импровизируя, грамотно влезает в наш диалог, а потом тянет за локоть: «Уходим!» Времени на апарте нет. А я его подготовила нарочно для Накамура-сан, в память о несостоявшейся поездке на Одайба.
Антракт. С генералки уходить домой до окончания спектакля не положено. По жилам растеклась приятная «харизма», дающая мне мужество вернуться в гримёрную и противостоять девичьему произволу. На другом конце кулуара вырулил навстречу господин Накамура с выражением счастья на лице. Только руки не выбрасывал вверх и не кричал: «Happy! Happy!» Неужели сейчас спросит, посетила ли я, например, Йокогаму, или видела ли я, например, на берегу Токийского залива статую Свободы с игольчатым венком на голове, подаренную Японии французским правительством?
– Госпожа Аш, как ваши платья?
Я замешкалась… В каком смысле?
– Всё прекрасно, господин Накамура! Только вот похудела и они стали чуть великоваты… Но зато так комфортней на сцене!
– Я дал распоряжение реквизиторам отдать их в химчистку!
– Ах, вот как… Это, наверное, из-за забытого мной на крыше Осака-эмбудзё платья? Прошу прощения! Я чувствую себя неловко… И для кинокомпании дополнительные траты!
– Ну что вы! Не беспокойтесь, всё в норме!
Горячо поблагодарив продюсера, я, будто урождённая японка, принялась искать тайный смысл в речах Накамура-сан. Может, это намёк на то, что я грязнуля, и что два моих платья, надеваемые ежедневно в течение всего лишь одного месяца в Осаке и измазанные гримом, требовали стирки?
* * *
Гримёрная была в полном составе, и у моих пузырьков и спреев лежал шоколадный батончик. Агнесса с Татьяной уткнулись в дисплей айфона и хихикали. Мива распаковывала что-то похожее на большой тостер, а Каори и Рена удивлённо восклицали:
– О, Мива-сан, похорошеем, как только сделаете нам процедуры…
Какие ещё процедуры? Тостер на бормашину совсем не смахивал… Аска елейным голосом обратилась ко мне:
– Кушай батончик! Это моя дочка выбрала для всех вас!
– У вас есть дочка? – осторожно сориентировалась я на местности.
– Да, ей восемь, в третьем классе начальной школы…
– Хорошая у вас девочка, – похвалила я шлифовщицу, – передайте ей большое спасибо!
Всё в ажуре. Гримёрная – эталон филантропии…
– Татьяна, иди-ка сюда, в наш уголок красоты. Сейчас сделаем тебе распарку и чистку лица… Кожа прямо засияет к премьере в Токио… Ой, прости… – поняла свою оплошность врачиха, – она у тебя и так в отличном состоянии, но будем поддерживать лоск паром и сыворотками…
Кожа у Татьяны была далека от лоска. Не загримированная и не напудренная, она походила на серую апельсиновую корку. Таня энергично проехала по циновкам на ягодицах к тостеру, а Мива, заканчивая приготовления к процедурам, сняла целлофановую плёнку с зеркала, вделанного в чудо-аппарат. И тут энтузиазм у Тани пропал.
