– Сто-о-оп!
Режиссёру что-то не понравилось в танцевальной композиции на новой сцене, исполняемой пятью вестницами счастья, то есть мальвинами из нашей гримёрки.
А хозяин, уйдя на край сцены, положил на стол электронную сигарету и присел, нога на ногу, на диван в стиле ампир. Посмотрев в зрительный зал, он упёр прозревший, сладостный взгляд в скучающее существо из третьего ряда, подавляющее зевки. Да что с ним? Смотрит не отрываясь… Из роли никак не выйдет?
Я вжалась в кресло. На последних рядах, в темноте, сидели Накамура-сан, весь постановочный персонал и недавно проскользнувшая в зал Татьяна, а он с вседозволенностью идола устроил тут магнетизм.
Но отвести глаза мне было не под силу, потому что хозяин притягивал их, пил, растворял в своих хрусталиках. Между нами возникло что-то вроде гравитационной волны, по которой тёк его немой призыв, материализуясь, парализуя мою волю и мышечные рефлексы. Как коктейль через соломинку, менталист вытягивал из меня мою тщательно охраняемую от людей эмоционально-психическую субстанцию
[94], пропускал её через фильтры на радужке своих зрачков, отцеживал мощной харизмой мои сопротивление и недоверие и возвращал мне душу очищенной от сиротства, скорби, фобий и скепсиса. Казалось, с дивана ампир в третий ряд партера по гравитационной волне неслась мольба о любви…
Режиссёр крикнул:
– Ну, поехали!.. Нагао-сан… давайте со слов «Вот беда!».
Я тут же вырвалась из дурмана ласковых карих глаз, очутившись в мире научного материализма. Сколько длилось наваждение? Минуты три-четыре? Сато-сан стоял спиной к хозяину. Девушки, послушно внимая его замечаниям, тоже. Я уловила лишь взгляд рыси, вторгшийся в гравитационную волну, и зафиксировавший наш с маэстро долгий визуальный контакт.
Подключив скудные знания школьной тригонометрии, я мысленно начертила траекторию прохождения «гравитационной волны» от опустевшего дивана к своему третьему ряду. Относительно глубины партера с зорким господином Накамура и компанией, взгляд хозяина проходил под углом альфа 30 градусов. Вот задача: заметили ли они там, в глубинке, глазной магнетизм и зрачковую гравитацию господина Нагао при радиане то ли 0,349, то ли 0,524?
В это время на сцене Фуджи-сан уже стряхивала снег с пурпурных камелий у родительского дома и пела о том, что безумно влюблена. А из глубины зрительного зала, по подиуму, медленно шёл хозяин.
«Уж и противиться нет сил… Любви недуг подобен яду…» – звучал упоительный баритон, будивший в лепнине задир-купидонов. Один из озорников метнул, кажется, в хозяина стрелу из лука, потому как тот снова, не отрываясь, смотрел в третий ряд.
Теперь и радиану высчитывать не нужно было – господин Накамура и компания остались за спиной певца. На сцене Фуджи-сан склонилась над икебаной
[95], переплетая сухие ветки с яркими цветами. А в третьем ряду, замерев, сидела я. Магнетизм карих глаз проложил к третьему ряду в сумраке зрительного зала лунную дорожку, по которой герой-любовник вливал мне подкожно, внутримышечно и внутривенно головокружительную мелодию.
Я дивным светом озарён,
Влюблён, влюблён…
Глава 3
Всё-таки это что-то значит… В который раз вижу во сне маму, бездыханную, со скрещёнными на груди руками. Но вот порозовев, лучезарная, мама встаёт…
Хорошо, допустим, ночью мне передаётся информация о существовании золотого города и той яркой Звезды, что попирает смерть. Но разве мне от этого становится легче? Ведь и скорбь не утихает, и сиротство разъедает глаза как слезоточивый газ, и безутешность продолжает терзать, подкрепляемая ледяной тоской декабрьского утра. И скепсис одолевает. А что, если это не Звезда бессмертия? Ну зачем ей вступать со мной в контакт по вселенским каналам? У неё и других забот полно… (Нервно растираю пальцами виски.) Да и существует ли она? А может, всё происходит на физиологическом уровне? Ну конечно, это идёт не сверху! (Шатаясь, направляюсь в ванную.) Всё элементарно. Это мозг, словно океан Соляриса
[96], бушует и гневается, затапливая мой рассудок волнами иллюзий о вечной жизни…(Мыло выскальзывает из рук, падая прямо в унитаз.) Создаёт миражи, чтобы утихомирилась, а сам занимается починкой своих повреждённых зон… Тогда почему, мама, я однажды ночью ясно услышала твой голос – «А ты говори со мной, доченька! Говори! Я слышу!»?
Ну да, мама, вчера вечером я не каталась, как повелось, по гостиничной койке. Зов карих глаз не отпускал меня до самой ночи. Присущее мне рассудочное воззрение на мир и людей доводило порой до синдрома навязчивых состояний, «болезни сомнения». Мой осторожный и медлительный рационализм вступил в схватку со вспышкой женской интуиции. Шестое чувство, опирающееся на биологическое прошлое и инстинкты, распознало в глубине карих глаз признание. Рационализм же, хладнокровно выискивающий во мне симптомы самовлюблённого эгоцентризма, заедал: «Объектов перед глазами маэстро было всего лишь два. Прямо посмотришь – там возится с камелиями Фуджи-сан, а скосишь глаза – и вот ты, усердно внимающая пению про любовь. Ну и на кого же ему смотреть? Актёр водит тебя за нос, дурачится, играет как кот на коврике, раззадоривает себя…»
Пока я собиралась на генеральную репетицию и плелась к театру, в ссору между моим разумным сознанием и шестым чувством вклинилась наблюдательность. Анализируя события, она сделала неожиданный вывод. Психологический портрет здешнего сильного пола можно составить с помощью… лингвистики. Краеугольным камнем французской грамматики является глагол «avoir», «иметь, обладать», а вся японская грамматика основана на глаголе «быть, существовать». Французу непременно нужно поиметь, подержать в руках, а японец хочет просто существовать созерцая. Созерцать здесь равноценно обладанию, да ещё и с большим плюсом, поскольку в созерцании присутствует мечта, искус. А когда уже «поимел», мечта и искус исчезают. Если по каким-то причинам японскому мужчине нельзя обладать предметом искушения, то он ограничивается его созерцанием: глаз вожделеет и это тоже – счастье. Нелегальное обладание приносит кучу проблем с социумом, а вожделеть, поедая глазами – тоже наслаждение, только без заморочек и кредитки.
* * *
В гримёрной Мива укладывала спать своё плюшевое создание, укутывая его крошечным одеялом. Остальные молча готовились к генеральной.
Как три мудрых китайских обезьяны из Никко
[97], закрывающие лапами глаза, уши и рот, я надела наушники для того, чтобы ничего не видеть, ничего не слышать и ничего никому не говорить. Не видеть зла, не слышать зла, не говорить зла – это хорошо удавалось. Из сиди-плейера в меня поступали лишь доброта и благодать Бориса Гребенщикова, Брайана Адамса и Гару. Но отчего же китайцы не предусмотрели и четвёртой обезьяны, той, что осязает зло кожей? Именно такого рода зло – неприязнь и разрушительная энергетика Татьяны, гримирующейся в близости от меня – девальвировало китайскую мудрость, нанося ущерб моему биополю и причиняя мне дискомфорт в правом подреберье.
