Уже застёгивая полусапожки у вахтерной, ко мне вышел Накамура-сан. Пользуясь тем, что мы были одни, он спросил слегка смутившись:
– Вы уже посетили достопримечательности Токио? На Одайба бывали?
В Европе на такой вопрос отвечают шаблонно, не задумываясь и не ища тайного смысла: «О да, конечно!», или: «Ещё нет!» Вот и мой рефлекс не напрягать особо мозги, когда спрашивают об элементарном, мгновенно выдал: «О да, конечно!»
Накамура-сан погрустнел и, торопливо кланяясь, вытащил из кармана мобильный, будто для срочного звонка.
Выйдя из театра, перед тем, как ссутулиться и сдёрнуть маску Коломбины, я оглянулась, нет ли где знакомых. Вокруг никого не было. Почему Накамура-сан спросил меня о туризме, засмущавшись? И положительному ответу не обрадовался, а погрустнел? Подключив все свои знания о тонких намёках, загадочных недомолвках и многоречивых умолчаниях, вывод получился архисложным. Живя в Стране восходящего солнца, я так и не научилась следовать золотому правилу здешних мест: «Да» и «нет» не говорите, чёрного и белого не называйте.
«Вы уже посетили достопримечательности Токио?» Эта заурядная, ничего не значащая для европейца фраза хранила в себе умолчание, галантную манипуляцию моего сознания и побуждение к домысливанию. Простой как три копейки вопрос, при хорошо развитом шестом чувстве да не стихийном, как моё, осмыслении, сулил поездку на «мерседесе» по достопримечательностям Токио, с гидом высшей категории: продюсером могущественного киноконцерна.
Для проницательной японской женщины предмет обсуждения токийских красот – явный намёк на сближение. И даже если она знает город как свои пять пальцев и часто обедает в торгово-развлекательном центре «Аква Сити Одайба»
[90], всё равно опустит ресницы и мило пролепечет: «Съездить на Одайба? О, это всегда была моя самая заветная мечта, господин продюсер!» А я с европейской своей прямолинейностью выпалила: «О да, конечно!», и отказала очаровательному человеку – бесцеремонно, надо сказать, – в его желании показать мне столицу…
Всю дорогу я ругала свою европейскую спонтанность. Честно говоря, мне очень хотелось прокатиться по Токио во внеслужебное время и просто, по-человечески, без дежурных фраз и поклонов, пообщаться – ведь только Накамура-сан видел меня убитой горем. Но момент был упущен и он больше не задаст мне вопросов с намёками.
Обошла вокруг театра, знакомясь с местностью, пересекла парк, поддевая носком полусапога опавшую листву и подбрасывая её вверх. Тропинка, обсаженная раздетой донага сакурой, привела меня к перекрёстку магистралей, и там, на пьедестале, я увидела ещё одно чудо футуризма: высотку, напоминающую раковину аммонита, и, видимо, задуманную зодчим как подношение богу Солнца Амону-Ра
[91]. Панорамные окна сыпали перламутром в скучающий по весне парк. За монументом богу египетского пантеона я приметила вывеску «Интернет-кафе» – вот оно, вызволение моё из закулисных интриг и травли.
В полпятого уже стемнело, но город был озарён светом Рождества. На фасадах торговых домов, от люксовых до самых скромных, сверкали огни рождественской иллюминации и неоновых шоу. И эти огни, как засыпка из цветных стёкол и фольги в гелеобразной жидкости калейдоскопов, перетекали на мокрый асфальт, покрывая его трепещущими узорами.
В декабре здесь боготворят не Христа, а Деда Мороза, точнее его мешок с подарками. В этом месяце работодатели выплачивают персоналу бонусы
[92] и торговые заведения тратятся на дорогостоящую иллюминацию и неоновые гирлянды в предвкушении крупной прибыли.
Я долго бродила в сквере у Токийской башни по багрянцу остролистных клёнов. Подняла только что упавший лист, похожий на ладонь золотоискателя, раскрывающего цыганке линии своей жизни.
Вокруг пьянел в предпраздничном веселье мегаполис, полный людей, красок, запахов, звуков. Молодой месяц присел отдохнуть на шпиль Токийской башни. Испуганная стайка воробьёв вспорхнула, испещряя каллиграфией небесный холст с лунным серпом. Яркие лучи прожекторов шарили по облакам, выискивая в их дымчатой мгле прогалины, делая остановку на них и вызволяя из плена звёзды. Где-то там, в тумане над Токио, созвездие Девы, под которым я родилась. Там блистают ночные красавицы Бетельгейзе, Сириус, Андромеда… Ну а мне-то какое дело? И земля, и вселенная для меня опустошены. «Осиротелому весь божий мир – руины»
[93].
Глава 2
– Не люблю я запах химчистки, – обнюхивала бальное платье Агнесса, когда я вошла в гримёрную.
– В середине гастролей… внеплановая химчистка… Прямо невидаль! – вторила ей Аска.
Татьяна подкрашивала губы, заканчивая макияж. У Мивы возле зеркала сидела плюшевая обезьяна из той же коллекции, что и Думка.
Моё появление не вызвало особой радости в девичнике. Только Мива вкрадчиво поинтересовалась температурой моего тела и когда я усадила Думку бок о бок с её плюшевым существом, дантистка положила лапу обезьяны на крыло моего Думки, сообщая:
– Теперь они – друзья!
Несомненно, отсутствие у меня высокой температуры вело к потеплению климата.
Агнесса с Татьяной ушли на сцену. Аска что-то напевала себе под нос, накручивая на бигуди чёлку. Гримёрная была образцом дружелюбия. У меня родилась надежда на то, что шлифовка закончилась с переездом в Токио.
Без нервотрёпки от косых взглядов соседок, моё отражение в зеркале легко приобретало аспекты очарования английской леди: безупречная белизна кожи, подчёркнутая изящной мушкой, здоровый румянец на щеках, чистые голубые глаза баловницы судьбы и крупного капитала, локоны, готовые струиться золотым дождём из-под шляпы-колокола.
Спустившись на первый этаж, я повстречала Аракаву, поднимающегося из подземелья, с «мужского» цокольного этажа. После нескольких дней разлуки Аракава, для выражения радости при виде меня, подобрал самые нежные приветствия из своего словарного и душевного запаса:
– Ну как оно?
Я тоже ответила ему лаской:
– Да никак!
На том и разошлись. Определённо, я ему очень нравилась… Аракава исчез за чёрной шторой правой кулисы, а мне надо было пройти двадцать метров по кулуару на выход из левой.
Только-только ступила на красную ковровую дорожку, как из своей необъятной гримёрной, будто Марчелло Мастроянни в роли Генриха Четвёртого, появился хозяин. Он, кажется, принял меня за девушку с камелиями, возвращавшуюся в его дом после побега, и следил за моим продвижением соскучившимся призывным взглядом, говорящим: «Больше не убежишь!»
