За кулисой я задержалась, наблюдая за Нагао-сан. Один на сцене у лестницы, по которой убежала осрамлённая служанка, он запел о своей всепоглощающей любви к ней. Пел опять же неубедительно, без горения, без одержимости… Певец стоял спиной к зрителям. И вот янтарный взгляд упал за кулису, на английскую полуобнажённую леди. В ту же секунду случился загадочный феномен. Его «замученный» голос наполнился обертонами, зазвучал насыщенней и так мощно, что зазвенели хрустальные подвески на люстре и приосанился даже сам режиссёр. Музыканту, как соловью, необходима муза и тогда он исполнит свою самую несравненную песнь.
Леди предположила, что поиск «музы» был не чем иным, как манёвром, шулерством всенародного любимца ради усиления мощности голосовых связок, зрительских оваций и честно заработанных многомиллионных гарантий. Но если уж хозяину Мураниши для сцены это всё нужно, то аристократка не против – пусть пользуется! Шоу-бизнес зиждется на жертвах.
С другой стороны сцены у левой кулисы, стояли три наших девушки. Агнесса заворожённо наслаждалась трелями влюблённого «соловья». Татьяна прищурилась, будто что-то важное открылось ей на сцене и за сценой. А Аска расстреливала леди из двустволки, оклеенной двойным рядом фальшивых ресниц. Она целилась в «ананас», потом опускала прицел к животу, но стреляла по мишени с чашечкой С. Пришлось отступить. В укрытие. В зрительный зал.
Перерыв и третье действие моя прекрасная леди просидела, как и подобает буржуйке, в первом ряду партера, на боковом месте, подальше от приёмной комиссии.
Что ли, её бриллианты слепили хозяина, играющего взлёты и падения судьбы? Нагао-сан прилагал, казалось, усилия, чтобы не смотреть на боковое место в партере. Но когда актёру был нужен алмазный «допинг», порция наркотического средства, то янтарный взгляд ложился на «музу» и он удваивал актёрское рвение и метался в муках по сцене, падал на колени, растоптанный капризами судьбы, плакал, бился головой о картонные декорации, показывая непревзойдённую игру мастера. А леди чувствовала, как силы покидают её. Энергоресурсы утекали к хозяину. Опустошённая от перекачки энергии и от неверия в чистосердечность янтарных глаз, она еле досидела до финальной феерии.
Хлопали завершённому шедевру все: пятьдесят человек труппы, приёмная комиссия, администрация и техперсонал. Лишь режиссёр и драматург, потупив очи, скромно ожидали конца оваций.
Сато-сан поздравил всех с грядущей премьерой, заботливо попросил актёров хорошенько отдохнуть после обеда, выспаться, и назавтра, за полтора часа до премьеры, быть, как штык, в зрительном зале для религиозной синтоистской
[64] службы. Объявление о такой службе в театре показалось мне более чем странным. Но, как известно, не суйся в калашный ряд с… ананасами.
* * *
Таня как-то нехотя вышла со мной из служебного входа в сторону крытой торговой галереи, в ресторанчик «окономияки». Ноги у меня подкашивались, и холодный ветер поддувал под юбку, морозя «низ». Но вновь и вновь мне надлежало актёрствовать, разыгрывая бравую походку и звучный стук каблуков-шпилек. Что-то в личности Татьяны мешало мне быть самой собой, надломленной тяжким горем, не имеющей мужества отвечать на звонки друзей и знакомых, прячущейся в туалетах и на лестничных клетках продуктовых, промтоварных магазинов и аптек, чтобы никто не видел то и дело наворачивающихся, а порой и текущих слёз. Тётя Лика говорила, что после кончины своей мамы целый год она бродила по улицам с глазами побитой собаки, качаясь из стороны в сторону, цепляясь за заборы и изгороди, чтобы не упасть. Целый год! Значит, мне остаётся одиннадцать месяцев двенадцать дней?
Японской пиццы мне не хотелось. И разговор с Татьяной шёл вяло, пока парень из ресторанчика шлёпал на горячий противень, вделанный в стол, ингредиенты для пиццы.
Съев деликатес Кансая и дежурно похвалив его, я оплатила свою часть счёта и мы пошли по улочке мимо служебного входа в театр. И даже не удивились, увидев лысину Кейширо-сан, выглядывающего из приоткрытой двери и изучающего ландшафт на наличие в нем противника – поклонников и поклонниц, досаждающих кумиру своим обожанием, наседающих на него и тычущих блокноты для автографов.
Кейширо-сан не нашёл вражеских точек. Зато нас усёк. Обрадовавшись, он задал очередной праздный вопрос:
– Ну что, подружки, в отель возвращаемся?
– Ага, в отель, – закивали мы с Татьяной.
– Отдыхайте! Высыпайтесь! И никаких свиданий с бойфрендами! – по-отечески напутствовал шпик.
– Да что вы, Кейширо-сан! У нас их нет!
– Ну и правильно! – лысина исчезла.
Татьяна показала на бутик с развешанными у входа леггинсами и ушла.
* * *
Мам, вот эти… хоть и без начёса, но тёплые… На этикетке написано: body heater, утеплённые. Пойдём-ка примерим… Ну как? Не увеличивают в бёдрах? Нет? Цвет серый, не подойдёт к сапогам… А эти? Чёрные, утеплённые, да ещё и slim
[65]… Нравятся? В таких уж наверняка не заболеть «по-женски»… И ноги делают стройней… Жаль, что не было таких раньше, когда мы конфликтовали с тобой из-за моего подросткового упрямства, модничанья, как говорил папа…
* * *
Ночью я проснулась от отвратительных мужских голосов в комнате. Мне было жутко. Включатель ночника находился совсем рядом, но я не могла пошевелиться от страха.
– Держи её! – гремел зверский голос.
Я напрягала мышцы. Ночник! Мне нужно дотянуться! Зажечь свет! Но огромная глыба завалила меня, вдавливая в матрац. Я даже пальцем не могла шевельнуть. Нет, я не сплю! Я в своём уме, всё чувствую, понимаю! Но не владею своим телом, не контролирую волю. Мама! Ты – моя крепость! Как и тот, Альфа и Омега, с кем ты сейчас! Помогите! Мне страшно! Защитите меня, раздавленную глыбой, распластанную под её свинцовым гнётом…
Глава 4
У служебного входа собралась внушительная толпа, которая не навязчиво расступилась, не прося у меня автографов.
В гримёрной и Аска, и остальные девушки смотрели именинницами и обрадовались мне, как дорогой гостье. Перебрасываясь шутливыми фразами, все семеро мы навели марафет и облачились в реквизит, чтобы в девять двадцать пять прибыть в зрительный зал и сесть в качестве омега – участниц на последний ряд партера, рядом с американцами и танцорами.
На первых рядах альфа-статусы и бета-персоны вкушали комфорт мягких кресел. Между ними и нами пролёг вакуум иерархии и пустых рядов. И в этой опустошённости, будто в «Чёрном квадрате» Малевича, витала память о житейских страстях, калечащих капля по капле людские души, а затем приводящих к восприятию одиночества как блаженства.
Нагао-сан был на месте. А Фуджи-сан, как и положено приме, опоздала на тридцать секунд. Она вбежала поступью юной шалуньи и робко опустилась на сиденье.
