Мичико отвернулась, ревниво подзывая к себе жениха. Шум да гам ещё не закончились. И, не лыком шита, я подошла к рампе, на самый край авансцены, тет-а-тет со зрителями – одна, на обозрении партера, лож, балконов, и наговорила в десять раз больше того, что потеряла. Из первого ряда, улыбаясь, Накамура-сан прикрыл веки, подбадривая меня.
Марк, ожидая, пока супруга наговорится, недвижно стоял в стороне и, вполне вероятно, искал среди залежей своего творческого потенциала выгоду в создавшейся ситуации: сцену мы должны покинуть вместе, и не стоять же ему, как взбитому белку для бисквита, без телодвижений, без самовыражения, а посему и без обожания публики?
Нагао-сан напоследок спел, не очень, правда, убедительно, о том, как сильна в нём любовь к деревенской девушке, прекрасной, как пурпурная камелия на искристом свежевыпавшем снежке.
Перерыв. Я отыскала режиссёра, и, поправляя заколку в «ананасе», поинтересовалась насчёт парика.
– Можете не надевать. Так – превосходно! И говорите на сцене погромче.
– Да, конечно! И ещё… Сато-сан, хотела бы поблагодарить вас… Для меня большая честь говорить по-французски на японской сцене!
– И для нас тоже!
И убежал.
Теперь надо было засвидетельствовать своё почтение продюсеру, сидящему в партере. Он привстал с кресла, когда я пробралась к нему.
– Простите меня ещё раз, господин Накамура! Мне очень неловко…
– Нет-нет, видите, всё благополучно уладилось!
– Только благодаря чуткости и великодушию господина продюсера!
Я поклонилась ему. И он не блуждал взглядом ни в вырезе моего декольте, ни по обнажённым плечам, не производил оценку бюста. Он просто заглянул мне в глаза, душевно, сочувственно. От этого, как повелось, углы губ у меня поползли вниз, образуя горькие складки. И подбородок задрожал. Продюсер «Камелии на снегу» был истинным джентльменом. Я ему верила.
* * *
В гримёрку мне возвращаться не хотелось. В полутёмном зале никто не заметит мокрые дорожки на покрытых гримом щеках, проложенные своевольными слезами. И носового платка нет, забыла сунуть его в вырез платья.
Сев на приличном расстоянии от господина Накамура, я ждала начала третьего акта. В зал под предводительством Татьяны вошли соседки по гримёрной. Лишь Мивы не было среди них. Все пятеро перешагнули через мои ноги, а рядом не сели! Тесно сплочённые, они расположились в паре рядов от меня.
Третий акт был скопищем мелодраматических штампов. Судно «Faith» объято огнём пожара и сгорает. Хозяин Мураниши теряет всё своё состояние. Мичико бросает жениха-бессребреника. Суженый служанки кончает жизнь самоубийством из-за неразделённой страсти. Лишь чистая, бескорыстная любовь девушки с камелиями спасает и самого хозяина Мураниши от суицида. Всё. Хэппи-энд.
Режиссёр объявил об успешном окончании прогона спектакля и сказал несколько слов о судьбоносности завтрашней генеральной репетиции.
Нагао-сан и Фуджи-сан остались на сцене. Они с режиссёром, при участии техперсонала, отрабатывали грандиозный финал пьесы. Перед закрытием занавеса на сцене вырастут и зацветут десятки розовых и пурпурных камелий, а сладкую парочку запорошат серебристые мохнатые снежинки, облекая находящуюся вне себя от счастья служанку в белоснежный свадебный наряд.
* * *
Заходя в гримёрную, я, видимо, инсценировала слишком довольный вид. И напрасно. Это разозлило госпожу Аску, да и Татьяна с Агнессой стали что-то очень нервно собирать сумки. Сдержанная Мива, показав на целлофановый кулёк, прикреплённый клейкой лентой к столику между её и моей циновками, объяснила, что туда мы с ней будем выбрасывать использованную косметическую вату. Рена и Каори весело помахали мне на прощание.
* * *
А помнишь, мама, как в пятом классе меня мучил нескончаемый фурункулёз? Мне требовалось переливание крови. И папа на велосипеде возил меня в больницу, отдавая мне свою кровь. Я ваша плоть от плоти, кровь от крови… И мне невыносимо, до безумия невыносимо без вас жить!
Глава 3
Под утро мне приснился кошмарный сон, будто пропал мой накладной хвост. Реквизитор надевала мне на голову, как мешок на висельника, парик. И он перетягивал мне горло, душил… не хватало воздуха… я почти не дышала… только судорожно дёргались руки и ноги…
Ища кнопку включения ночника, в панике я разлила прямо на подушки стакан воды. За ним рассыпались по полу транквилизаторы и антидепрессанты. И таблетка снотворного, оставшаяся на премьеру, закатилась под кровать. Всё ещё задыхаясь и мелко кашляя, я шарила по паркету и ощупывала в темноте плинтусы.
Было четыре утра. До подъёма, три долгих часа, безысходность волной-цунами окатывала меня, уносила в пучину отчаяния, а фрагменты детских воспоминаний, как осколки разрушенных домов, искорёженных баркасов, вырванных с корнем деревьев раскалывали мне череп и топили. Мне не за что было ухватиться, чтобы всплыть на поверхность, к кислороду, солнцу, бытию.
* * *
Идя по подземной торговой галерее метро мимо бутиков, кафе, кондитерских, я купила семь больших, с чайное блюдечко, американских печений «кукис», три с кусочками белого шоколада, два с карамелью и два с орехами акажу. Самой мне не хотелось американского печенья. Просто это был ответный жест вежливости на шоколадные пирожные Аски. А разные сорта кукис я выбрала намеренно, дабы прощупать почву и настрой соседок по гримёрной.
«Сладкая пятёрка» вчера там, в зрительном зале, начала сепаратистское движение, изолируя меня от коллектива. Кажется, такая обособленность смахивала на первые шаги к травле, по-японски «идзимэ», частое явление в школах и на рабочих местах. Японцам с детских лет свойственен обострённый инстинкт толпы. В школах их не учат принимать и понимать то, что отличается от них самих, потому что то, что не похоже на них – чуждо, враждебно. Если учащийся начинает каким-то образом выделяться из коллектива и тем самым выпадать из него, то все одноклассники, включая друзей и даже учителей, ополчаются на «отщепенца». Из лучших побуждений, естественно! Терзают беднягу, пытаясь вернуть его в коллектив путём травли, «шлифования», лишь для того, чтобы помочь стать таким же, как все. Молодой гомо сапиенс, подвергнутый психологической обработке, начинает винить себя в том, что он не такой, как другие. И чаще всего ломается, а порой доходит до самоубийства из-за дружеской травли.
Оснований для старта идзимэ у ячейки нашей гримёрной накопилось достаточно: я чересчур выделялась из массы. Во-первых, своим апарте по-французски, во-вторых сексапильностью платья-дезабилье, в третьих ярлыком «актриса без парика и с нестандартным гримом». Без накладных ресниц я становилась угрозой для общества! В краях повальной одинаковости и гомогенности
[58] данные мелочи, а их уже накопилось с вагон и маленькую тележку, служили весомым поводом для запуска программы «отшлифовать».
