Остановка. Вокзал Уено. Через пять минут поезд прибывал в Токио. Капли дождя бились об окна, пытаясь достучаться до сердец нескольких сидящих в вагоне пассажиров, затем текли прозрачными струями по стёклам, как по щекам убитого горем человека, оплакивающего невосполнимую потерю.
Я вышла из поезда, покидая линию Тохоку-Синкансэн. У меня было десять минут на длинный переход по вокзалу к линии Токайдо-Синкансэн, соединяющей станции Токио и Син-Осака. Второпях, не зная, куда идти, я искала указатели. Жирной стрелкой со значком мини-самолёта указатель настаивал на том, чтобы я переходила не на линию Токайдо, а на линию Собу, ведущую на перрон экспресса «Нарита», с конечной остановкой в международном аэропорту. Толпы народа с ошалелым видом спешили на свои линии и поезда. Иногда я ловила на себе их взгляды, в основном равнодушные, иногда не очень доброжелательные, поскольку являлась особью не из их стаи.
Наконец я вышла на линию Токайдо и запрыгнула в Синкансэн «Нозоми». Указатель со значком мини-самолёта не выходил из головы. Кажется, я ехала не туда. Машинист локомотива сделал объявление, перечислив все остановки. Через два часа двадцать пять минут поезд прибудет на станцию Син-Осака. Нет, ошибки не было. Но я ехала не туда!
Жирная стрелка на вокзале Токио, направляющая пассажиров к международному аэропорту Нарита, колола меня копьём в область сердца, устраивала пытки, загоняя остриё под ногти. И всё для того, чтобы я слёзно покаялась в своих амбициях, не грезила о грядущей славе, а лучше б собирала чемодан да летела к родителям. Ведь папе стало хуже… У него сильные боли в суставах, такие невыносимые, что он скрипит по ночам зубами, да в придачу полная потеря иммунитета из-за заболевания крови, вовсе не злокачественного… Мама – сердечница, а обширная гематома на голени к добру не ведёт… Любовь и жалость к родителям терзали меня больней, чем жестокие пытки стрелки-указателя. И как сожаление о своей дурной голове, как раскаяние в легкомысленности и бесшабашности у меня по щекам потекли слёзы. Ни усилия мои собственные, ни злое шиканье разбуженного IQ не смогли остановить их. Более того, слёзы внезапно перешли в глухие рыдания. Я подавляла их, заткнув рот рукавом кофты и украдкой оглядываясь на соседей. Рядом со мной не было ни олигархов, ни иерархов, ни их супруг. Впереди стоящие кресла, к счастью, тоже были пусты. Лишь позади, через два ряда от моего, виднелись макушки чьих-то голов. Я не понимала, что со мной происходит, но ситуация не поддавалась контролю. Допила чай из пластиковой бутылки – не помогло. Взяла себя в руки лишь для марш-броска в туалет, чтобы умыться холодной водой. И вдруг там, в зеркале, увидела красное, кислое, искажённое от неслучившегося горя лицо. Это было не моё лицо! Мама часто говорила: «Доченька, никогда не плачь – от слёз быстро постареешь». От этого воспоминания я разрыдалась ещё больше.
Кто-то подёргал дверь в туалет, и мой умственный коэффициент стал судорожно обдумывать стратегию возвращения в вагон. Дело в том, что шла-то я сюда по ходу поезда, и пассажиры видели только мою спину. А обратный путь пролегал против движения Синкансэна, и таким образом я просматривалась прямо анфас. Вдруг мой коэффициент осенило! В сумке у нас имелось гениальное изобретение какого-то сопливящего фармацевта – марлевая маска (выпуклая, делающая лицо похожим на соевый боб) на случай чихания, насморка, аллергии у её пользователя, или чтобы предохранить свой любимый организм в общественном транспорте от кашляющего соседа и его вируса. А мне она служила ещё и для маскировки. Всякий раз, когда рано утром надо было срочно выйти в магазин за молоком, с лицом для публики непрезентабельным, а косметику накладывать жутко не хотелось, то спасала такая вот марлевая штука – натянул на уши и вся «красота» в бобе.
Надев маску и опустив глаза, я вернулась на своё место. Как раз в это время поезд приближался к префектуре Сизуока, и гора Фудзияма находилась совсем близко, где-то там, за плотной завесой дождя. Мне было не до горы. Лишь только та настырная стрелка, покаравшая меня за неправильный выбор маршрута, подсыпала соли на рану, вопрос: «Куда я еду?» поднимался, как колосс, и рыдания возобновлялись.
Я применяла любые подручные средства для конспирации, такие как рукав кофты, зажатие носа пальцами, щипки и покусывание рук, и, кажется, ни один из сидящих или передвигающихся пассажиров и в ус не дул о плачевной ситуации на моём ряду. Да если бы кто-то и заметил рыдающую европейку, то навряд ли бросился утешать или успокаивать. Большинство японцев, будучи свидетелями проявления чьих-либо эмоций в общественном транспорте, или утыкаются в свои мобильные телефоны, или притворяются спящими.
Поезд подъезжал к вокзалу Сизуока. И тут произошёл нежданно-негаданно метеорологический сюрприз. Небо посветлело, выглянуло солнце и тучи плавно, как театральный занавес, разошлись над кратером священной горы. На сцене, залитая светом небесной рампы, стояла она, Фуджияма, культовая красавица японских телепередач по искусству, примадонна гравюр укиё-э
[5] и открыток для туристов. Сзади меня раздались восхищённые возгласы, и кто-то захлопал, точно в зрительном зале.
Я впервые видела Фуджияму так близко. И тут мне надо бы воскликнуть: «У меня даже спёрло дыхание!» Но мой IQ был ярым противником и культа личностей, и культа гор. Даже Джона Леннона и Олимпа. Вдобавок ко всему, с моих коленей сполз на пол мобильный телефон, и от удара распался на части. Батарейка и сим-карта лежали от него отдельно. У меня даже спёрло дыхание! Это был очередной разбитый телефон!
Пока я его собирала, слушала звуковые сигналы, а они звучали как ни в чём не бывало, слёзы подсохли. Поезд отъезжал от вокзала Сизуока. Фуджияма была видна как на ладони. Склоны её были совсем не скалистые, а плавные и покатые, как спокойные мазки художника… Странно, почему тогда Кацусика Хокусай
[6] в гравюрах «Тридцать шесть видов Фуджи» рисовал гору неприступной, с крутыми очертаниями, которую могли покорить лишь избранные? Видимо, прозорливый мастер увидел в Фуджияме то, чего не видели простые смертные: крутизну, непревзойдённость, эгоцентризм любимицы. Похоже, что и миру искусства была не чужда теория иерархии!
А сегодня у подножия священной горы делался чёрной тушью рисунок для ещё одной гравюры, под названием «Тридцать седьмой вид Фуджи». На первом плане терзаемая собственным эгоцентризмом я, а надо мной господствует крутая Фуджияма. Занавес из грозовых туч медленно закрылся на этой реплике, и тридцать семь видов Фуджи исчезли со сцены.
Мой папа всегда хотел быть в семье главным, то есть первой буквой греческого алфавита. А мама не хотела быть последней. Поэтому их супружеская жизнь протекала бурно, с рукоприкладством и ежедневными конфликтами. Затем они разошлись. Но я приняла позицию нейтралитета, поддерживая и любя обоих. Любя обоих… Рыдания вновь подступили к горлу.
