* * *
Ты здесь, мама? Ведь теперь нет тех проклятых тысяч километров, которые разлучали тебя и меня! Нет границ с паспортным контролем, нет ожидания виз… Скоро тебя позовёт свет… Но ты ведь будешь на вышних переменах прилетать сюда, вниз, ко мне?
Глава 17
У меня не было никаких успокоительных лекарств. Смогла ночью забыться на час… или полтора… или на полчаса? И обомлела: мама и папа танцевали вальс в лазурном, с божественными кучевыми облаками небе. Точно в день их знакомства, за год до моего рождения.
Зазвонил будильник. Что, пора в школу? На работу? Ох, нет, сегодня же примерка костюмов и париков… Со всей ответственностью… И тут, словно смерч, на меня обрушилась очевидность «Мама!» Лежит сейчас бездыханная, раздетая, в холодной камере!
Всё валилось из рук: туалетные принадлежности, вещи, которые я истерично запихивала в сумку. Затем и сама сумка выпала из дрожащих пальцев. Стакан воды выскользнул, заливая мне джинсы со стразами. Что же делать?!.. Со всей ответственностью… Никаких личных обстоятельств…
Опаздывая на первый Синкансэн, лохматая, с безумными глазами, бледно-синяя, я ещё больше походила на привидение и распугивала пассажиров.
Ну как мне унять эту ноющую боль в глубине торса, отдающую в левое плечо и шею?
Запрыгнула в вагон в последние секунды. Огава-сенсею звонить из поезда нельзя. Вдали от дремлющих пассажиров, на чужом месте, забилась в угол. Что мне делать?!
По проходу девушка-буфетчица везла на тележке горячий кофе и сандвичи. Я подняла руку: «Стойте!» Девушка, делая вид, что не замечает, какое у пассажирки распухшее лицо и воспалённые веки, зазубренно перечислила наличие напитков и продуктов для завтрака.
– Мне лимонный коктейль.
– Четыре процента алкоголя? – радостно спросила буфетчица.
– Нет, мне вон тот, самый крепкий.
Странно, почему буфетчица вся в чёрном?
Забившись в угол, я упёрла взгляд в жестяную банку с коктейлем. Восемь процентов алкоголя… Кроме бокала шампанского по праздникам, я не пила спиртного. Может быть, восемь процентов крепости приглушат эти невыносимые душевные муки?
Как гнев Господень, мою кипучую, привольную жизнь, с подготовкой к актёрской глории, поразило страшное горе, и никто и ничто отныне не в силах меня утешить.
Залпом выпила коктейль. Мама!!! Ты здесь??? Или уже в золотом городе???
Из-за спазмов в горле подавилась последним глотком из жестяной банки. Побежала в туалетную комнату, зажав рот рукой. Там никак не могла прокашляться, и слюна текла по подбородку вниз, на курточку с чёрным кружевом. Мама!!! Не уходи в золотой город! Я у тебя ещё маленькая… Дай мне руку!
* * *
Я вернулась в вагон, держа локоть сантиметрах в тридцати от своего тела. Мы шли рука об руку с мамой.
Едва присев, меня затошнило. Пришлось бегом возвращаться в туалет. Долго стояла, свесив голову над раковиной. В дверь постучали.
Я знала, что мама здесь. И снова крепко сжав её руку, мы вернулись на своё место.
Мамочка, как приедем, пойдём на Гинзу, и я покажу тебе то чудное кашемировое пальто с меховым воротником…
С рвотными позывами я снова бежала в туалет. В тамбуре стук колёс и железная дверь заглушали непристойные звуки рвоты. Тебе, наверное, невыносимо видеть это, мама?
Качаясь, по стенке, я доковыляла до сиденья, и дальше уже ничего не помнила. Очнулась, когда машинист объявил об остановке Уено. Последней перед Токио. Хрупкая надежда, как жилка под глазом, билась… Накамура-сан… Он отзывчивый… Он поймёт мои чудовищные личные обстоятельства… Отпустит с примерки костюмов и париков… Значит, после обеда я улечу в N.
И – булыжник в висок – паспорт! Засунула ли я в панике паспорт в сумку.
Паспорта не было.
В вагон зашли уборщики. Это означало, что поезд уже минут пять стоял на перроне Токийского вокзала.
* * *
Пока я, шатаясь, двигалась к метро, люди, все в чёрном, толкали меня, огрызаясь. А на окраине, бредя к репетиционному залу, я повторяла про себя слова тёти Регины «Мама – это не папа» и представляла, как жалко и безобразно выгляжу. Через пару минут вся труппа, и VIP-персоны, и танцоры, массовка, статисты увидят моё отчаяние, мой бедственный статус-кво, ничтожность перед ударом судьбы. Вместо царственной леди в зал войдёт колченогая ссутуленная нищенка… Нет! Мне не нужно ничьё сочувствие и сострадание! Потому что от кого бы оно ни исходило, в данный момент сочувствие и сострадание не вернёт мне дорогого человека, не анестезирует боль, не поможет горю, не исправит непоправимое, не утешит безутешное. Сейчас я качаюсь на ветру, но войду в зал, насилуя свои личные обстоятельства. Войду по системе Станиславского!
Набрав номер телефона клиники Огава, я без писка и всхлипываний спросила о самочувствии сенсея. Затем голос сорвался:
– Сенсей… мама… Пришлите любых лекарств… у вас же должны быть… Любых… лишь бы унять эту невыносимую боль…
Доктор понял всё. Мгновенно.
* * *
Войдя в холл с дерматиновыми скамейками, я сразу столкнулась с Татьяной.
– Доброе утро. Ну как отдохнула?
Я еле выговорила:
– У меня большое го… Мне больше не к кому ездить в город N.
Татьяна испуганно произнесла: «О боже!», и прошмыгнула в зал.
В холле кругом были расставлены зеркала и столы, на которых покоились, как отрубленные на гильотине головы, десятки париков. Рядом с ними блестели перстни, колье, ожерелья, диадемы, короны, видимо, конфискованные у приговорённых к казни.
Войдя в зал, я пожелала всем доброго утра. Как обычно. Как будто не было вчерашнего дня и той траурной ленты, которая навсегда разделила моё красочное прошлое и чёрное сиротское настоящее. Найдя глазами господина продюсера, я поклонилась ему, сделав вежливый знак следовать за мной. Он поднял руку: «Да-да, иду!»
В холле никого не было. Я присела на дерматиновую скамью, стиснув зубы и ногтями царапая себе кожу на запястье. Мне предстояло вслух произнести страшные слова, которые невозможно произнести хладнокровно.
Накамура-сан почувствовал что-то неладное и приближался ко мне, пристально глядя. Молча сел напротив. Он видел, как дёргаются у меня мускулы на лице и дрожат губы. Но молчал, ожидая, пока я смогу побороть эмоции. Я не смогла их побороть. Текли слёзы, мускулы жалко подёргивались, и мне очень хотелось спрятать лицо в ладони, уткнув голову в колени.
Чтобы помочь мне укротить мускулы и выручить мои голосовые связки, продюсер тоном «всё хорошо, прекрасная маркиза» произнёс:
– Госпожа Аш, у вас всё в порядке?
– Накамура-сан… вчера… у… у… ушла из жиз… жиз… моя ма…
Всё. Это было выше моего актёрского дарования. Я подняла локоть до уровня глаз, будто укрываясь от удара. Я знала, что японцы не выносят чужих эмоций и радикальным образом теряются.
