Раскинулся бескрайний окоем,
Когда мы с графом Маддало вдвоем
Приехали на тот пустынный мыс,
Где Адрия с Лагуною сошлись.
Шуршал и мерно сыпался песок,
Был этот берег наг и невысок.
Лишь водоросли стелились по песку,
И мнилось: никакому рыбаку
Здесь сети не сушить. И только нас
Двоих на побережье видел глаз.
И обнажил отлив в урочный час
Полоску гладкую песка, и мы
Пустились вскачь до наступленья тьмы.
Мне было радостно, и неспроста:
Меня влекут пустынные места,
Где, чудится, воплощена в тиши
Безбрежность человеческой души
[21].
Сан-Ладзаро дельи Армени и Сан-Серволо
Совсем недалеко от Лидо, со стороны лагуны, находится армянский монастырь со своей колокольней и садами. Когда турки захватили Модон в южной Греции, Петр Мануг, прозванный Мехитар («утешитель»), и другие армянские монахи бежали в Венецию. В 1717-м республика даровала им остров Сан-Ладзаро, где одно время было поселение прокаженных. Байрон, искавший себе каких-нибудь занятий, кроме конных прогулок, плаванья, любовных приключений или стихосложения, брал здесь уроки армянского у отца Паскаля Ошера в 1816 году. Он говорил своему другу Тому Муру: «…мне нужно было что-нибудь скалистое, обо что я разбивался бы, как прибой, а это — самая сложная вещь, которую мне удалось найти здесь в качестве развлечения. Я выбрал именно ее, чтобы пытками заставить себя сосредоточиться». В свою очередь, он помог составить и, что более важно, организовать издание армянской грамматики. Монахи до сих пор с гордостью демонстрируют «комнату Байрона» и другие связанные с ним реликвии.
Между Сан-Ладзаро и Венецией притаился остров Сан-Серволо. Когда-то здесь был монастырь бенедиктинцев, а затем, с 1725 года — сумасшедший дом для страждущих из богатых семей. Юлиан и Маддало из поэмы Шелли приплывают на гондоле к «тоскливой, уродливой громаде без окон», чтобы увидеть человека, потерявшего рассудок от разочарования в своих надеждах и оттого, что любимая оставила его, — что дало дополнительную пищу их спорам о человеческой природе. Сегодня пациентов здесь уже давно не осталось. В конце концов остров стал центром тренировок по охране окружающей среды, которые проводились здесь в 1980-х и 1990-х годах. Но какое бы применение ни находили этим тихим уголкам, кое-что остается неизменным. Мы все еще можем укрыться здесь и наслаждаться тем, ради чего Маддало привез сюда впервые Юлиана вечером: великолепным зрелищем «сияющих храмов и дворцов», когда «земля и вода растворяются в озере огня».
Глава восьмая
Театральная Венеция: опера, карнавал и кухня
Еще в Средние века Венеция восхищала и развлекала своих гостей театральными постановками, музыкой, пышными шествиями, праздниками и костюмами, и с тех пор в этом плане ничего не изменилось. Ожидания приезжающих — и их кошельки — помогли поддержать некоторые из этих мероприятий, включая современную Биеннале (Международная художественная выставка, основанная в 1895 году) и кинофестиваль, который ежегодно проходит на Лидо с 1932 года. В тот год подборка фильмов получилась достаточно противоречивой, в нее вошли «Свободу нам» (A Nous la liberté) Рене Клэра, «Франкенштейн» Джеймса Уэйла с Борисом Карлофф и «Девушки в униформе» (Màdchen in Uniform) Леонтины Саган. Фестиваль, подобно тем празднествам, что устраивала Венеция в прежние времена, давно превратился в событие, где всякий стремится привлечь к себе внимание, или, как выразился Ян Моррис, «в средоточие норковых шуб и гоночных яхт, куда эксгибиционисты всего мира слетаются, как мотыльки на свет». Возможно, подобные события играют в жизни общества ту же роль, которую старая Венеция отводила своим карнавалам и регатам: помогают дать выход потенциально куда более опасным страстям.
Некоторые считают, что Венеция сама по себе является театром. Джон Ивлин, не заходя так далеко, сказал, что «венецианские дамы» как будто «всегда в маскарадных костюмах» со своими завитыми и крашеными волосами, шелковыми цветами и драгоценностями, «своими нижними юбками, которые начинаются от самых подмышек, а талия настолько завышена, что груди свисают над пояском», и со своими неизменными choppins. «Это, — объясняет Ивлин, — туфли на высоком каблуке, особенно любимые гордыми дамами или, как говорят некоторые, изобретенные, чтобы удержать их дома». Умением откровенно показать себя, сохранив в то же время привлекательную таинственность, в первую очередь, конечно, владели многочисленные городские куртизанки. Том Кориэт увидел их в театре в 1608-м, в масках и так тщательно одетых, «что нельзя было разглядеть ни малейшего пятнышка обнаженной кожи». Путешественники поступят мудро, поучает он, если закроют глаза и «отвернутся от этих сладострастных венецианских созданий». Но сам глаз не отводил, поскольку, как сам утверждает, хотел описать все, что сможет, своим читателям. В конце концов, замечает Кориэт, «знание о зле не есть зло». Выполняя миссию по сбору информации, ему пришлось столкнуться в блистательных и сияющих комнатах, украшенных гобеленами, с куртизанками из высших слоев общества, которые привлекали клиентов не только дамастовыми платьями с золотой отделкой и шелковыми чулками цвета розовой гвоздики, умело уложенными волосами, бриллиантовыми кольцами и тонкими духами, но и искусной игрой на лютне и «волнующей сердце гармонией своего голоса».
Музыканты и шарлатаны
Куртизанки, играющие на лютнях и поющие прекрасными голосами, являли собой лишь один из многих оттенков музыкальной палитры Венеции, заполнявшейся мазками разных стилей на протяжении всей своей истории. Доктор Чарльз Берни, который приехал сюда в 1770 году собирать материал для книги по истории музыки, приписывал, по крайней мере отчасти, непревзойденное мастерство венецианских музыкантов отсутствию возможности «совершать пешие и верховые прогулки и заниматься охотой». Берни услышал звучащие с барок серенады и пение уличных музыкантов («на которых здесь обращают внимание не более, чем на торговцев углем или рыбой в Англии»). Он посетил Ла Пьету (церковь Санта-Мария делла Визитацьоне), где преподавал Антонио Вивальди, и поразился редкостному для того времени зрелищу: «исполнители, как певцы, так и музыканты, все до одной — девушки; на органе, флейтах, виолончелях и даже на валторнах играют только и исключительно они». Если Ла Пьета, как показалось Берни, скорее почивала на лаврах, в другом ospedale (сочетавшем в себе госпиталь, сиротский дом и консерваторию) музицирование показалось ему более динамичным. Речь идет об Инкурабили, где девушек обучал Бальдассаре Галуппи (1706–1785), который с 1762-го еще и исполнял обязанности капельмейстера в Сан-Марко. Галуппи был на вершине славы, и его оперы, и духовная музыка, и пьесы для клавишных инструментов пользовались большим спросом. В Сан-Марко ему предоставили три года отдыха, чтобы он мог взять на себя заботу об опере Санкт-Петербурга. Берни отмечает, что «Синьор Буранелло
[22] уберег весь свой огонь и воображение от холодных вьюг России, откуда он недавно возвратился». Берни отправился навестить композитора, и тот пригласил его «в свой рабочий кабинет, где стоял только маленький клавикорд и где, как он мне сказал, он марал бумагу»; наш музыковед также отметил, что у маэстро «внешность обычного семейного человека». В последнее время несколько оживился интерес и к самой музыке, но Галуппи чаще вспоминают из-за стихотворения Роберта Браунинга «Токката Галуппи», рисующего образ композитора, который «сидит величественно за клавикордом», «одинаково подходящим для радости и печали», создавая прекрасный, прозрачный образ Венеции, где «балы и маскарады начинались в полночь и полыхали до полудня».
