Стоит ли удивляться, что кому-то пришло в голову дать это наполненное смыслом имя ребенку?
Ведь вскоре родилась еще одна девочка, и родители назвали ее в честь, как они полагали, восходящего солнца, а на самом же деле в честь той первой девочки, давно забытой. У второй девочки была тетка, влиятельная женщина, и эта тетка обратилась к конгрессу с просьбой, чтобы очередную новую территорию назвали именем ее новорожденной племянницы, малышки Айдахо.
Вот так. Штат, названный в честь девочки, названной в честь другой девочки. Идите по следу, и вот что вы найдете. Девочка, ложь, пароход. Еще одна девочка. И эта земля.
Вернись ко мне.
Смысл подобен музыке – подхватывается и передается. Возвращается. Рефрены, фразы, надписи на проходящих судах. Засели в голове, они засели у меня в голове. Истории липнут к словам, слова липнут к беззащитным мелодиям, впечатлительным мотивам. Энн хорошо разбирается в археологии подхваченной музыки. Она стойкая как страх, как любовь.
Сними портрет свой со стены,
Возьми его с собой.
И первый промельк седины
Закрась осеннею листвой.
Еще пара часов, и старый пикап увезут на буксире. Еще пара месяцев, и Энн уедет из Айдахо насовсем.
Из Айдахо, который однажды забыла.
Из Айдахо, который всегда ее манил.
Вернись ко мне.
Закуток, где стоит дровник, почти не изменился за те двадцать с лишним лет, что Энн сюда не заглядывала. Все те же раскрошенные кирпичи в зарослях травы, все та же проволока торчит острыми веретенами. Две веревки, останки качелей, все так же свисают с ветки лиственницы, только теперь уже истончившиеся и с гнилыми концами. Они качаются в унисон, хотя день почти безветренный.
Энн пятьдесят девять лет. В последний раз она приходила сюда в марте двадцать один год назад. Она приходила сюда, и волосы пропахли выхлопными газами. Уэйд учуял, понял без понимания, прижал ее лицом к рассыпавшимся по полу лезвиям, порезал ей губу, и тем же вечером она поклялась, что больше не будет мучить его, возвращаясь сюда. Нынешний день – это тот же самый день, только состарившийся, как сама Энн, и воздух тот же, только ветхий, резкий. День, которому два десятка лет, вернулся из заточения.
На капоте пикапа, во вмятине, где скапливается вода, видны крапинки ржавчины. Энн открывает переднюю дверцу. Внутри пахнет плесенью, но это даже приятно, как в сарае со старым сеном. На полу мышиный помет. Она садится на пассажирское сиденье, пристегивается и проводит рукой по приборной панели, вся ладонь в рыжей пыльце. Она с удивлением говорит себе, хотя для нее это не новость: «Я живу здесь дольше всех».
С тех пор как умер Уэйд, прошло шестнадцать лет. Он прожил на горе Айрис двадцать четыре года, Дженни и Джун – девять, Мэй – всего шесть. Энн прожила здесь двадцать девять лет. Половину своей жизни.
Из тюрьмы позвонили месяц назад. Мужчина на том конце провода говорил об условно-досрочном освобождении таким тоном, будто Энн все уже известно. Он, похоже, думал, что Дженни ее сестра. Она не нашла слов, чтобы его поправить. Шок помог ей сосредоточиться. Она уложила все самое важное в шесть коробок и собрала чемодан одежды. Она уволилась с работы. Она продала свои вещи. Она продала эту землю.
У нее не было времени осознать, каким тяжким будет это прощание.
Крашеные, колышущиеся перья «ловца снов», свисающего с зеркала, покрыты паутиной и пылью. Энн опускает стекло и, подставив легкому ветерку лицо, окидывает взглядом пустой дровник. Затем оглядывается на синие задние сиденья, где никто не сидел почти тридцать лет, – правое чуть светлее, чем левое, оба потускнели на солнце.
Наружу рвется та самая песня, которую она разучивала с Уэйдом много лет назад, песня, всю значимость которой она поняла лишь в тот вечер в лесу, когда вспомнила его первое признание в любви – любви, пробужденной музыкой в ту раннюю, робкую пору занятий в классе, до того, нет, когда все началось.
Та первая песня, кристально-ясная, снова с ней. Слова разбили вдребезги покой последнего десятка лет.
Сними портрет свой со стены,
Чтоб мне не видеть глаз твоих
И чтоб забылась до весны
Вся боль от радостей былых.
Так не пойдет. Что-то она не старается. Она способна на большее. Как это эгоистично, что за столько лет ее страх ничуть не изменился, лишь оброс подробностями, но ни подтверждения, ни опровержения не получил. Но она не в силах выйти за рамки единственного объяснения, на какое способна, – объяснения, что объяснение существует, что у всего этого была причина. Резким движением она поворачивает зеркало к себе. Смотрит на свое почти шестидесятилетнее лицо. Сзади – пустое сиденье.
Любовь сама как ветерок,
И вот мы в осень сметены.
Ты улетаешь, как листок,
Сними портрет с моей стены.
Уэйд мурлычет эту мелодию себе под нос, стоя на валуне и оглядывая долину, куда они нырнули на пути сюда – с горы и в гору.
Мурлычет себе под нос, а пальцы в перчатках из оленьей кожи машинально постукивают по бедру, средний палец – до, безымянный – ре, мизинец – ми, безымянный – ре. У-ле-та-ешь. Он не догадывается, что выдает себя, не расставаясь с ее музыкой даже здесь.
Но в музыке – сама Энн. В музыке – возможность обнять ее прямо на этой горе, по которой она никогда не пройдет. Он ее любит. Он ее любит.
А Мэй услышала. Она не понимает, что к чему. Но разносит музыку повсюду, подпитывая песню всем, что ее окружает. Жужжание слепней, летняя печаль, несколько слов песни, которые ее суть: Как быстро пролетело лето, побыв ненастною порой. Остальные слова – лишь красивый узор, обрамляющий центральное чувство конца лета, эту чудовищную правду, которую так радостно петь, так приятно выводить голосом.
И вот она поет. В салоне пикапа, у Энн за спиной. В тесном пространстве за передним сиденьем ребенок поет. Дженни оборачивается. Энн ощущает весь ужас того, что будет дальше, ее выворачивает, мелодия, кипящая в ней сейчас, кипевшая в Мэй тогда, внушает ей страх.
Дженни тоже ее слышит.
Сними портрет свой со стены,
Возьми его с собой.
И первый промельк седины
Закрась осеннею листвой.
Эту же мелодию минуту назад гудел себе под нос Уэйд. Эту же мелодию, которую муж привез по горной дороге откуда-то извне, Дженни уже слышала где-то на периферии, хоть и не знает, откуда она, и вот теперь ее ребенок дал мелодии слова. Уже не гул. Губы ребенка приоткрылись, и гул – прежде лишь одна из множества нитей звука – оборвался. Губы, когда-то смыкавшиеся на ее груди, придали вибрации форму; слова, которые каждый день используются повсюду, нанизанные на эту нить звука, стали другими. Какая сила, кроме смерти, способна сделать так, чтобы тело тебе не подчинялось? Любовь, любовь, я полюбил тебя с первого взгляда – Не говори этого, пожалуйста – там, в кабинете музыки.
