И тут ее взгляд падает на конверт, которого она прежде не замечала, – конверт, надписанный чьей-то рукой.
Письмо адресовано Уэйду.
В правом верхнем углу стоит имя Джун.
2012
4 августа
Здравствуйте, Уэйд,
Я хочу, чтобы вы знали: я очень благодарна вашему отцу, Адаму Митчеллу, за его помощь. У меня сохранились только смутные детские воспоминания о нем, но раз я так плохо его помню, значит, он точно не был со мной жесток. Возможно, некрасиво так начинать письмо, но как еще его начать? Я хочу, чтобы вы знали: я очень признательна за его щедрость – такую неизменную, что ее легко принять как должное, забыть, списать на старческий маразм. Доброта без повода – самая редкая и самая честная.
Вы, конечно, считаете меня преступницей. Это верно только отчасти. Я давно хотела написать вам о деньгах, присланных вашим отцом. Поймите, мне было все равно, откуда и почему пришли эти деньги, важно было лишь то, что они пришли. По жизни мне никто не помогал. Замуж я так и не вышла, но у меня есть дочь Бейли. Она на пару лет старше вас, и когда пришел первый (самый большой) чек, ей было шестнадцать. Это было в 1968 году. Я тогда работала горничной в гостинице Кетчума и распечатала конверт во время перерыва. Внутри были чек и письмо. Не помню точно, что он писал, но было ясно, что он считает меня своей дочерью. Уже по почерку можно было догадаться, что человек болен. Помнится, он упомянул мой день рождения, и – возможно, вас это растрогает – при всех своих проблемах с памятью дату он назвал верно. Правда, на той неделе мне должно было исполниться не четырнадцать, а пятьдесят один.
Из страха, что ошибка вашего отца раскроется, я побежала обналичивать чек. Поскольку сумма была большая, банк заблокировал ее на три дня. То были самые тягостные и кошмарные три дня в моей жизни. Как только блокировку сняли, я отпросила Бейли с уроков в разгар учебного дня и повела к ортодонту – на консультацию и рентген. Затем прямо на месте внесла полную сумму за скобы для зубов. В том году на окраине города как раз открылась школа «Фридман», не знаю, слышали вы о ней или нет, но это очень престижный техникум для девочек. И хотя из-за всей этой суматохи Бейли разнервничалась, я потащила ее к директору и велела рассказать, какие у нее цели в жизни, а затем, как и со скобами, внесла полную сумму за обучение – на год вперед. Директор отвел нас в аудиторию, где шел урок, и, несмотря на то что до конца занятий оставалось всего полчаса, я велела Бейли сесть за парту и слушать учительницу, а сама пошла ждать в коридоре. Надеюсь, эта история поможет вам меня понять. Бейли расстроилась из-за того, что ее выдернули из старой школы, но я поступила так, как считала нужным, ведь деньги могли потребовать обратно.
В том году пришло еще два чека, а на следующий год – еще пять, на более скромные суммы. Все до цента я потратила на развитие своего ребенка. Больше денег не поступало. А почти шестнадцать лет спустя я получила еще одно письмо, от вас.
Сколько ни объясняй, вы все равно, наверное, подумаете, что я поступила очень низко. Каждый чек ставил передо мной выбор: вернуть деньги или вложить их в дочь. Я убедила себя, что раз денег не хватились, значит, дела у вашей семьи идут хорошо. Я не знала, пока не посыпались ваши письма, что вы их недосчитались. Я решила, что приму последствия своих поступков, и на этом успокоилась. То, что я дала дочери, перевешивало любые доводы.
Посылаю вам фотографию внуков Бейли, моих правнука и правнучки. Чтобы вы увидели их, увидели, какие возможности для нас открыли чеки вашего отца. Я убеждена, что даже замужество Бейли – следствие его щедрости.
И пусть я ни о чем не жалею, должна признаться, что у меня словно гора с плеч. Вы даже не представляете, с каким облегчением я возвращаю вам отцовские деньги. Эти деньги, так и знайте, были существом всей моей жизни. Они неотделимы от меня. Я никогда не переставала думать о них – как в страхе, так и с благодарностью.
В конверте чек на сумму, которую я копила долгие годы. Великодушие вашего отца исчисляется 9200 долларами, с учетом процентов получится 10 872 доллара 65 центов. Центы я добавила не чтобы поиздеваться, а чтобы все было как должно.
Примите эти деньги в уплату моего долга. Добавлю только, что я очень стара и на это письмо у меня ушло почти три дня.
С уважением,
Джун Бейли Ро
2012–2024
Энн откладывает письмо.
Она никогда не слышала о Джун Бейли Ро, но больнее всего ее кольнуло даже не содержание письма, а имя отправителя. Не та Джун. Содержание отступило на второй план перед этим главным, непростительным предательством: имя в углу конверта так и кричало высоким, звонким голоском: «Я жива!» Но нарушенное молчание не то.
Само письмо тоже принесло немало боли – подумать только, сколько всего пережил Уэйд еще прежде, чем начались настоящие страдания. При одном взгляде на фотографию с правнуками ее охватывает необъяснимая ярость, будто эта парочка украла жизнь у Мэй и Джун. Неужели эта женщина и правда связывает милые улыбки правнуков с тем своим давним грехом, когда она решила нажиться на человеке с деменцией? Неужели она и правда верит, что вылепила из своего укромного злодеяния двух радостных малышей? Читая ответ на Уэйдовы письма, она будто читает самого Уэйда – его старые строки, его страхи, его требования, а может, и его угрозы. Его равную и разную любовь к двум дочерям, еще не родившимся, к двум дочерям, уже покинувшим его.
Она швыряет письмо со снимком в кухонный ящик, а на следующий день кладет деньги в банк.
Она выбрасывает эту историю из головы.
Идут месяцы, и что-то меняется. Не только ее отношение к этой старухе. Что-то еще.
Из ее закрытой жизни словно бы вырвался новый голос, разбив иллюзию того, что история закончилась. Энн ощущает, как ее жизнь открывается снова, впервые со смерти Уэйда. Она не знает, что означает этот просвет, пока однажды не садится за фортепиано. Начинает она все с той же старой песни, первопричины, мелодии, которая и тревожит ее, и относит к Уэйду: «Сними портрет свой со стены». И вдруг мелодия преображается, меняется до неузнаваемости, обретает новое звучание. Энн никогда не писала музыку, но она представляла себе это иначе. Как что-то муторное или божественное. С муками и радостью творчества. Она ошибалась. Мелодия – это просто ограненное чувство, не больше и не меньше. Очищенный от шелухи вечер, раскинувшийся под пальцами, достаточно прикоснуться – и ты его найдешь.
Густые басовые аккорды. Кусты и пыль дороги, диссонанс. Все таится у нее в пальцах.
Старый мотив парит над ней, едва удерживаясь. Взрезая эти жуткие аккорды, интервалы в партии правой руки спотыкаются о камни в ручьях, выпрямляются и бегут, бегут изо всех сил запыхавшейся восходящей гаммой.
Пауза. Передышка. Выдох – и руки Энн застыли над клавишами. Бесконечность длиной в половинную ноту.
