В остальном сон в точности повторяет события того дня. Ему снова пятнадцать, и он ищет рюкзак, исчезнувший со своего законного места на полу возле его шкафчика, в котором столько мусора, и книжек, и несвежей одежды, что рюкзак туда уже не впихнуть. После уроков у него была пересдача, и он бы так не досадовал из-за рюкзака, вот только экзамен он, похоже, завалил, и ему хочется поскорее уйти.
В школе пусто. В преддверии вечера небо вдруг заволокло тучами. Ветра нет, темное затишье. Тротуары пахнут дождем, хотя дождя еще не было. Молодой уборщик, Сонни, уже подмел в столовой и сложил стулья. Элиот собирался ночевать у Джастина, но Джастин, кажется, пропустил это мимо ушей. И ушел домой. А может, решил подождать его на берегу; да, скорее всего.
Октябрь, а все еще тепло. Прежде чем идти к озеру, он проверяет, нет ли рюкзака у передвижных павильонов. Все разошлись, только четыре девчушки из младшего класса сидят за столиком для пикников на заросшей лужайке и, пока за ними не приехали, коротают время за домашним заданием, то и дело поглядывая на небо. При виде Элиота они улыбаются, но не окликают его и не машут. Тогда он пропевает их имена на оперный манер, будто уже то, что он знает их, – это дар, который он считает своим долгом им преподнести. Благодарные, подозрительные, они молчат. Уткнулись носами в учебники, а под столом – этого не видно, но можно догадаться по движению плеч – одна хватает другую за руку в ответ на то, что произошло.
Довольный произведенным эффектом, он уже не расстраивается из-за экзамена; идет дальше, весь такой бодрый и благосклонный. Слышно, как подъезжает машина. Девочки собирают вещи, нарочно не глядя в его сторону. Он улыбается. Разыскивая рюкзак, он думает о своей девушке, длинноногой, коротко стриженной Алиссе, о ее золотистой впадинке под ребрами, которую он уже три раза исследовал губами. Она на год старше его и учится в другой школе, «Кер-д’Ален Хай». Алисса не участвует в этом сне, но, в отличие от протеза, существует как некая данность, которая мутным, дрожащим знанием, сияющей дымкой тянется за ним к воде.
Ему пятнадцать, и Алисса – секрет. Впадинка под ребрами – секрет. Вкус ее золотистой кожи – секрет. Он хранит эти секреты по доброте душевной, чтобы не разбивать сердца всех этих маленьких девочек – второклашек, надо полагать, ровесниц его брата, – которые тройками и четверками подходят к нему на переменах, всего на пару секунд, и какая-нибудь самая отважная выпаливает то, к чему ее подзадорили другие. Ни разглядеть, ни расслышать их невозможно – они все время прыскают со смеху и прикрывают рты ладонями. Вспышка смелости – и тут же смущение.
А знаешь, что она сказала?
Ничего я не говорила!
Он дошел до причала, наполовину погрузившегося под воду, и остановился у оранжевого конуса с самодельной табличкой, где корявым, старательным почерком уборщика выведено: «Вход воспрещен». Такие конусы расставлены по всей территории школы. Ему нравится идея, что на причал можно войти как в здание, будто у него есть стены и потолок. На причале всякое возможно, даже то, чего не сделаешь на берегу, на причале можно говорить глупости, и получать прощение, и покорять новые рубежи со старшими девочками, которые, затерявшись в летней неге, лежат на спине, ноги опущены в воду, и почти не замечают скользящей руки, словно причал – это отдельная комната, где легко спрятаться от внешнего мира. Словно лето решило запереться внутри осени, за стенами из особого воздуха, поднимающегося к небу-потолку от расщепленных краев причала и сна.
А вот и рюкзак, валяется расстегнутый на сухом конце причала.
Он просыпается. Вспоминает, что рядом спит женщина. Джулия. Мыслями все еще на причале, он перекатывается на бок и обнимает ее за талию. Джулии тридцать один, как и ему, у нее длинные осветленные волосы, которые она, не расчесывая, собирает в небрежный пучок на макушке. Он прижимается к ней, дыша на ее обнаженные плечи. Она не просыпается.
Однако эти объятия не для нее, а чтобы что-то себе доказать, чтобы стряхнуть ощущение воды. Ему не нравится, каким он стал. Он уже уходил от нее. Дважды. Один раз дома у социальной работницы по имени Элли, с которой он познакомился в гостях у друзей, и один раз прямо здесь, в одиночестве, три дня назад, когда набрал номер Айви.
Хотя, если считать Айви, придется признать, что он уходил от Джулии не дважды. Он уходит от нее по двадцать раз на дню. Он уходит от нее, даже когда находится в ней. Уходит каждый раз, когда закрывает глаза.
После ампутации, лежа на больничной кровати и глядя в окно сквозь стоявшую на подоконнике банку – банку с темными скользкими кольями и гвоздями, изорвавшими его мышцы, – он медленно вспомнил, сквозь туман боли и обезболивающих, о брошенном на причале рюкзаке.
– Мам, – позвал он. Мать, спавшая в кресле возле его кровати, вздрогнула и схватила его за руку. Его брат Гэри тоже был там, сутуло привалился к стенке и без конца раскладывал пасьянс. – Кто-нибудь забрал мой рюкзак?
– А что?
– Он мне нужен.
Но рюкзак никто не забрал. Рюкзак три дня провалялся на причале, пока Элиот лежал в мареве анестетиков и сырого октябрьского света, лившегося из вязких, отрывочных снов. У Элиота почему-то болели обе ноги. И ампутированная, и уцелевшая, сразу две загадки, потому что левая нога совсем не пострадала. А на месте правой свербела ватная пустота, болел и подрагивал воздух, повторяя ее очертания. На правой ступне, горячей, мокрой и тяжелой, казалось, был хлюпающий башмак.
Мать позвонила в школу, и уборщик достал рюкзак. Прямо в джинсах зашел в воду и стал пробираться вдоль причала. За ним наблюдала толпа школьников, Элиоту потом друзья рассказали. Подхватив рюкзак с дальнего конца причала, Сонни прижал его к груди и побрел обратно. Промокший до толстого пуза, он сам притащил рюкзак в больницу, и от его одежды несло тиной и песком.
– Вы поставили конус, – выдавил Элиот сквозь усталость, и тошноту, и настоящую и фантомную боль, чувствуя себя в ответе за окутавшее уборщика чувство вины. – Я прочитал ваш конус.
Но у Сонни на лице было написано, что, по его разумению, конуса явно недостаточно.
– Давно надо было снести этот причал, – сказал он, по-отечески опуская Элиоту ладонь на лоб. Хотя уборщика было жалко, Элиота раздражало, что тот еще надеется на какие-то внятные слова прощения.
Поэтому он притворился, что засыпает.
Когда его оставили в покое, он с усилием приподнялся и сел в постели. Открыл рюкзак.
Внутри был учебник по естествознанию, половинка сэндвича четырехдневной давности и тщательно сложенный треугольником листок бумаги. Элиот развернул его на одеяле и разгладил складки.
В верхней части листа были галочки. Он сосчитал их. Двенадцать. Ниже шли списки слов под различными заголовками: муж, работа, дети, питомцы, работа мужа. А в самом низу печатными буквами значилось слово «УКЛаД», причем У, К и Ла были зачеркнуты. Д была несколько раз обведена в кружок.
То же самое в каждом списке: одно слово обведено, остальные зачеркнуты, да так яростно, что их едва можно разобрать. Он дотронулся до имени Элиот, обведенного лишь один раз, зато решительно, категорично.
