Она как-то неправильно ему запомнилась, но сейчас это неважно. Как только он увидит свой дом, все встанет на свои места. Он заберется в теплую постель, под полог Сариного запаха, и никуда больше от нее не уйдет.
А если вдруг он пропустит свой дом, откроет чужую калитку и взойдет на чужое крыльцо, любую оплошность можно свалить на усталость; всегда можно наплести, если дверь отворит чужая жена, что на морозе у него заглох двигатель, вот ему и пришлось идти за подмогой до ближайшего жилья.
Правда, придется постучать – ведь нельзя же просто так войти в чужой дом. Тут все спят с ружьями у кроватей. Но одно дело – постучаться к соседям, и совсем другое – в собственную дверь, каждый полый звук будет уликой. Сара услышит и все поймет.
Зачем ты стучался к себе домой?
Допустим, он скажет, что на морозе дверь заклинило; что у него никак не получалось ее открыть; что замерз замок. Ты знаешь, что на дворе минус десять? Допустим, он обвинит ее в неведении.
Но она все поймет еще прежде, чем попробует дверь, а она непременно попробует, такой уж она человек. Выйдет на крыльцо и подергает ручку, а потом посмотрит на него и сквозь него и увидит, во что он превратился.
Он вдруг понимает, что стоит на коленях. А еще у него пропала перчатка. Но это не так уж важно, она ему все равно не нужна; другая рука – все еще в перчатке – вспотела и чешется. Он срывает перчатку зубами и ползет вперед, чувствуя ее мягкость под коленом, а потом – как она волочится за сапогом.
У него во дворе должно быть светлее, чем у соседей, потому что на амбаре висит включенный фонарь и роняет свет на забор у первого дома, где наверху задернуты занавески, чтобы сыну не слепило глаза.
А значит – сердце подпрыгивает в груди, какое счастье, он смеется – сын больше не в четвертом доме, а в первом, где все это время была жена. Наволочка с жирными пятнами находится наверху, а в комнате напротив – кровать жены. Оба теперь в первом доме.
И вдруг – забор и фонарь уже не одно целое, а самостоятельные предметы: тот самый забор, который он установил своими руками, тот самый фонарь, который посчитал нужным оставлять включенным на всю ночь даже зимой, когда счета за электроэнергию растут.
Он силится встать. Падает, но не от холода, а из-за жаркой сонливости в ногах. Не беда, можно ползком. Если ему в первый дом, значит, добираться недолго. Значит, он почти у цели. Сколько он уже гуляет – час? Надо просто ползти по дороге, дороге…
Дорога, мелькнув где-то на периферии зрения, взметнулась вверх и поравнялась с его глазами, а потом поднялась еще выше, и теперь он упирается в нее головой. Тяжелая дорога, приятный ледяной свет, прохлада в волосах, на взмокшей коже. Он ползет к дереву на обочине, чтобы передохнуть, устраивается в теплой пещере из заснеженных ветвей и земли. Что-то он подустал. Он знает, что ему должно быть холодно. Он чувствует тяжесть и густоту мороза, но не боль. Теплота проникла внутрь. Впервые в жизни он чувствует себя внутри жизни, будто добрался до ее недр. А там, в недрах, в мягком сиянии уверенности – воплощенной в первом доме, в этом безупречном воспоминании, – комната.
Не его и не Сары. Не Уэйда.
Другая комната.
Почти весь он – тихая, безучастная ночь, но в груди у него эта теплая комнатка, которая только и ждала, чтобы ее нашли. Лишь потеряв свой дом, он понял, что она всегда была внутри этого дома.
А в комнате – его девочка.
Он искал ее, да. Искал очень долго. Но теперь она, конечно же, дома. Он чувствует, что она там, и на душе у него очень спокойно. Остался только первый дом, где-то неподалеку, он почти его видит. А внутри спят его жена и дети. Его дочка больше не прячется, она не тайна, прыгающая с крыльца пятого дома, бросающая камни в соек у третьего дома, выгребающая листья из желоба под крышей второго. Нет. Она там, тут, в первом доме. Джун, его маленькая дочурка, недостающий фрагмент. А ее тайная мать (чье тепло никак не сгинет из его рук, оно растекается по волосам, не может быть, заполняет эту тихую пещеру, подобно солнцу, восходящему только над ним), ее мать, должно быть, уехала отсюда, давняя ошибка, давно прощенная, потому что никакого другого дома нету и представить себе невозможно, никакого другого в целом мире – кроме первого.
2010–2011
2 января 2010 г.
С прискорбием сообщаю вам, что 27 декабря 2009 г. Уэйда не стало. Он скончался в больнице «Боннер Дженерал» в возрасте пятидесяти пяти лет. Болезнь, забравшая его память, не отняла у него доброту и достоинство. Под конец он не помнил ничего из своей жизни, но выглядел умиротворенно. Сожалею, что сообщать вам об этом выпало мне. Его похоронили в Грейнджвилле рядом с отцом.
Письмо напечатано. Только конверт надписан от руки, но имени отправителя нигде нет. Это первое письмо, которое Дженни получила за годы заключения, и, увидев обратный адрес, свой собственный старый адрес, 7846 Форест-сервис-роуд, Пондероса, написанный женской рукой, она сразу поняла, что внутри. Она прочла письмо лишь один раз. В ней не осталось больше слез – не потому что она очерствела, не потому что ушла в себя, а просто потому что они иссякли. Отсутствие слез – это своего рода дань уважения, признание, что она не вправе оплакивать его, что он ей не принадлежит.
Но плакать хочется. Очень сильно. Ей даже кажется, что смерть Уэйда – это конец ее сердца. Как странно спустя столько лет дойти до конца, как странно сознавать, что здесь она еще не бывала.
Письмо пробудило в ней приглушенные воспоминания о начале их совместной жизни, и, как ни странно, они принесли не боль, а упокоение, отдельное от скорби, словно бы те радостные дни можно отделить от последующих страданий. С ней такого еще не случалось, и она позволила себе этот краткий покой. Пыльные летние деньки в прерии: Уэйд косил чертополох на ферме ее родителей, она ухаживала за лошадьми. На годовщину свадьбы они набрали в рубашки речных камней и принесли их к могиле своей одноглазой собаки – Пегги Розы. Уэйд прихватил ведро с водой, чтобы украсить их влажным блеском. Вода медленно струилась, возрожденное очарование, и они вместе загадали ребенка, на тех самых речных камнях.
А еще – осенние ночи на горе, на втором этаже амбара, когда Дженни уже была беременна. Проснувшись поутру, она иногда слышала, как Уэйд кипятит воду на костре, как шипят сосновые иголки, такой почти морской шум. Она не позволяет себе наделять эти сцены голосами и даже представлять его силуэт. Для нее он – летняя пыль, и чертополох, и речные камни, и предрассветный костер, сила, которая ее питает.
Неделями в ней зреет такая вот печаль. Зато по ту сторону печали уже виднеется конец отведенного им срока на земле. Их время закончилось, умерло вместе с ним. Еще пара лет, и весь мир – с огнем, камнями, пылью и чертополохом – оправится от той короткой поры, когда в нем жили Митчеллы и когда она их погубила. Неужели такой страшный разлом – во времени, земле и сердце – когда-нибудь затянется на том августовском дне, когда все разорвалось на части и вмиг потерялось?
