Те горы – музыкальные гаммы, их он тоже знает. Вверх-вниз. Пауза на равнине. И снова вверх-вниз.
Давай возьмемся за руки, Энн. Давай переплетем пальцы.
– Мы и так держимся за руки, – отвечает она.
И может, этого достаточно – ощущать ее шершавую кожу, видеть ее руку в своей. Линии на ладони в форме буквы М. Это их символ. Две вершины, крутые склоны. Одна гора намного дальше другой, между ними равнина, но на ладони этого не разглядеть. На ладони они как будто касаются, и все расстояние съежилось в двухмерную плоскость. Этот вечер – одна гора. Тот вечер – другая.
Окна в больничной палате зашторены, и в горах, спрятавшихся за этими шторами, идет снег, в тех самых горах, где они до сих пор стоят. Там, наверху, он прижимает свою М к ее, словно хочет сказать: «Это мы, Митчеллы».
Собаки затерялись в индевеющей траве.
Энн, не грусти, это же просто падает снег.
Падает на траву, на валуны, им на головы. Падает с радиовышки, к которой они повернулись спиной.
Он смеется.
– Ты же ненавидишь снег, – говорит она.
– Вовсе нет.
Он знает, какой сейчас наступит момент, как малышка знала, что ворон говорит «кар».
Умереть значит просто вспомнить, как умирать.
– Нас заметет, – говорит Энн. Это она про снег. – Не здесь, а там, внизу.
Они стоят на своей вершине, и она поднимает их сплетенные руки, чтобы указать на долину.
Он тихо смеется.
– Ох, Энн, любишь ты загадывать наперед.
1973
Глухой ночью Адам пробирался по снегу. Вокруг ничего, только лес по обе стороны дороги, но скоро начнутся фермы, которые он помнит во всех подробностях, точно ходил мимо них всю жизнь, а так и было. Всего фермерских домов пять, а между ними – небольшие поля. В одном из этих домов спят его жена Сара и его сын Уэйд. В один из этих домов заходить разрешено.
Только непонятно в какой.
Он остановился перевести дыхание, на морозе першило в горле. Он представил себе свет первого амбара в миле отсюда. Представил, как свет падает на шапки снега на заборе. Он видит эту картину так отчетливо, будто она и правда у него перед глазами, – нет, еще отчетливее, ведь он столько раз смотрел на этот свет и на этот забор, что они слились в какое-то примитивное чувство, столь же знакомое его телу, как голод. Предсказуемая и давящая пустота.
Не двигаясь с места, он закрыл глаза.
Иногда все становится слишком привычным. Иногда ландшафт его жизни оседает в нем и ничего уже не разглядеть, остается только ощущение, что жизнь движется сквозь него, мимо него, акр за акром, с каждым ударом сердца. Внутри у него оттиск пустоты – и не только внутри, но и снаружи, как будто в картине у него перед глазами чего-то не хватает, скажем, колышек забора повалился или лопнула лампочка в амбаре, только дело не в колышке и не в лампочке, не хватает работы его ума. Нужно всего-то отделить забор и амбар от падающего на них света. Нужно вытащить их из пустоты, и тогда они снова станут настоящими.
В последнее время ему часто приходится этим заниматься. Кстати, а что он делает на дороге? Возможно, у него сломалась машина. Возможно. Но подспудно он чувствует, что его привела сюда ложь. В руках вдруг возникает ощущение, будто он обнимал женщину – не жену, другую.
А на холодных губах – ощущение, будто он ее целовал. Покалывающий жар.
Его мучает совесть. Он пытается стряхнуть с себя ее тепло.
По этой дороге недавно уже кто-то ходил. В обратную сторону ведут припорошенные снегом следы. Не он один бродит тут среди ночи. Столько секретов, и все кочуют из дома в дом. В тишине слышно, как с веток в сугробы падает снег. Адам медленно идет вперед. Он представляет себе Сару, как она спит, ее расслабленное лицо. Он видит ее как наяву, но не видит ни кровати, в которой она лежит, ни комнаты, где стоит кровать, ни дома, где расположена комната. Вдруг она проснулась и обнаружила, что он пропал? Ему вот часто кажется, что она пропала, даже когда она рядом, чужое телесное тепло. Но сейчас она не чужая. Он помнит ее имя и лицо. А вот другая женщина – та, кого он, возможно, держал в своих объятиях, – ее лица он не помнит, ее имя, как пар от дыхания, всегда слишком быстро тает в воздухе. Где она живет, зачем он пошел к ней? Как это на него не похоже – улизнуть из дома, от жены. Даже его следы, если обернуться, выглядят чужими, будто их тоже оставил незнакомец, проходивший здесь до него.
И нормальному человеку не удержать столько всего в голове, не говоря уже о том, кто, как он, теряет рассудок.
По правую руку лес кончился. Началось заснеженное поле. Нужно успеть стряхнуть с ладоней чужое тепло до прихода домой. Ах да, он же не помнит, где живет.
Одно он знает наверняка: у третьей фермы на въезде висит табличка с фамилией. Реддл, Редлайн. Что-то в этом духе. Что именно – он сейчас не припомнит, но точно не Митчелл. Значит, третья ферма принадлежит не им. К тому же там живет девочка, не мальчик, не Уэйд. Недавно она кидалась камнями в соек, докучавших ее свиньям.
И пятая ферма. Там он тоже видел девочку, она прыгала с крыльца. То есть пятый дом тоже отпадает. Третий и пятый, с маленькими девочками.
Он мысленно их вычеркивает.
Но остается еще первый дом, с забором и светом на снегу. Он чувствует, как Сара выглядывает в окно. Но без сына эта сцена ничего не значит. А Уэйда он видит не в первом доме, а в четвертом – девятнадцатилетний, вот он спит у себя наверху, в неведении. Грязноватые волосы слегка позолотили наволочку. Адам пару раз заглядывал к нему в комнату, когда Уэйда не было дома, и видел, как лучи солнца выхватывают овал пылинок, осевших на промасленной наволочке, – ровный отпечаток головы.
Наверху. Комната наверху. Наволочка в комнате наверху. А значит, второй дом – одноэтажная постройка с двускатной крышей, оканчивающейся так низко, что девочка иногда руками выгребает листья из водостока, – второй дом точно не подходит, ведь там не поместится лестница, ведущая к его спящему сыну.
Не второй, не третий и не пятый.
Но вот первый и четвертый… Как между ними выбрать? Жена в первом, выглядывает в окно; сын в четвертом, спит.
Оба дома подходят. Он может представить себя в любом из них.
Олениха, стоявшая на дороге, подняла голову. При виде Адама она не испугалась, а неспешно, как животное, для которого ночь – родная стихия, двинулась дальше. Она переступила через изгородь с такой легкостью, точно никакой изгороди и не было. Он попытался ускорить шаг. Рукам в перчатках стало нестерпимо жарко. Сугробы все росли и росли. Ноги задеревенели и налились тяжестью, как если бы увязли в ведрах с землей. Теплая сонливость разлилась по рукам, обнимавшим чужую женщину, помнившим то, чего не помнил он.
Но кто же эти маленькие девочки? Неужели они есть во всех домах, кроме его дома? Почему у него в голове они все стали на одно лицо? И почему ему кажется, что кроме одной этой девочки на фермах больше никого нет?
