Однажды тюрьму облетает новость о самоубийстве.
Заключенная по фамилии Белл, с которой Элизабет раньше работала в хлеву, повесилась. Дженни больно это слышать. Ее охватывает постыдная тоска – вовсе не потому, что они с Белл были знакомы, а потому что себе она такого избавления ни за что не позволит. Как же она скорбит по дочкам и как же мечтает освободиться от скорби. Она стоит на четвереньках, с тряпкой в руках, внутри растет желание расстаться с жизнью, и тут из другой части коридора до нее доносятся голоса.
– Конечно, – говорит Элизабет. – Но Таннер сейчас не до работы, она очень расстроилась из-за Белл. Можно мне взять с собой Митчелл?
Дженни застывает на месте, к лицу приливает кровь.
– Митчелл можно, – равнодушно отвечает надзирательница. – Берите ее в хлев, а потом поможете ей с уборкой душевой. Но только сегодня. Вас никто не переводит. Завтра, когда Таннер оправится, вернетесь в прачечную.
– Я понимаю.
День, проведенный вместе. На ферме.
Вот только как это на ней отразится? Ее уже пробовали назначать на другую работу, но любой труд, кроме мытья полов, вызывает у нее мигрени, панические атаки и мысли о смерти. Она не говорит об этом Элизабет, та ведь хотела как лучше. Вся такая важная, решительная, рада-радешенька, что урвала денек на свежем воздухе. Она объясняет Дженни их обязанности. Вместе, в полном молчании, они соскабливают со дна котлов остатки пищи и в сопровождении вооруженной охраны относят ведра с помоями на ферму, прилегающую к тюрьме. Ферма тоже обнесена забором из колючей проволоки. На входе и выходе их каждый раз обыскивают, но это так, формальность, прохлопают по карманам – и все. На ферме им вручают лопаты и велят вычистить стойло. Рядом, щурясь на солнце, дежурят охранницы с ружьями наизготове.
За перегородкой фермер из местных принимает роды у свиньи. Один за другим на свет появляются поросята, и вдруг что-то идет не так.
– Твою мать… твою мать… – бранится он, и Элизабет бросает на Дженни многозначительный взгляд, как бы спрашивая: «Думаешь, ответить?» Им нельзя болтать во время работы и строжайше запрещено разговаривать с фермером, если только он первый с ними не заговорит. Но Элизабет, видно, решила трактовать его бормотание как обращение.
– Мы можем чем-то вам помочь? – спрашивает она.
Фермер смотрит на нее, потом на Дженни, и тут ему приходит в голову идея.
– Ты, – кивает он в сторону Дженни, – поди-ка сюда. Садись. Видишь, какая у меня рука? – говорит он, когда Дженни опускается рядом с ним на колени. И показывает ей свою руку с засученным рукавом. – Она туда не пролезет. А вот твоя… дай-ка взглянуть. – Она закатывает рукав, у нее рука тонкая. – Поможешь?
– Я не знаю, что делать.
– Я тебе все расскажу. Просто засунь туда руку. И скажи, что чувствуешь.
Фермер осторожно направляет ее руку, пальцы щепоткой. Она ощущает тепло крови. Подрагивание мышц. Элизабет смотрит на нее круглыми от волнения глазами.
– Глубже, – настаивает фермер. – У нас мало времени.
Неожиданно для себя самой она по локоть засовывает руку внутрь.
– Что ты чувствуешь?
Кончики пальцев упираются в тонкую, гладкую, туго натянутую оболочку. Упругую, как резина.
– Что-то вроде шарика, – отвечает она.
– Вот-вот. Она совсем как шарик. А теперь лопни ее.
– Лопнуть? – удивленно переспрашивает она и беспомощно оборачивается к Элизабет.
– Это очень легко, – говорит фермер. – Просто пальцем нажми.
Зажмурившись, она протыкает оболочку указательным пальцем. Внезапный беззвучный хлопок, горячий, струящийся разрыв.
– Ну что там за ней? – спрашивает он.
– Не знаю.
– Мертворожденный. Вот что. Пощупай, что там, хвост или пятачок?
– Пятачок. И копытца.
– Тяни его за копытца. Только аккуратно.
Она все делает, как он сказал. Вытаскивает мертворожденного поросенка. Копытца мягкие и фиолетовые, как тюльпаны. Она тут же швыряет его подальше от себя. Теперь, когда проход свободен, на свет появляются еще четверо, у самых ее коленей, живые и невредимые.
Фермер поднимается на ноги.
– Ты спасла свинью и четырех поросят, – говорит он. – Вернее, даже восемь, ведь эти четверо могли остаться без матери, – кивает он в сторону детенышей, родившихся первыми.
Она очень рада, что спасла поросят, но кто бы мог подумать, что эта сцена так повлияет на Элизабет? Стоит им отойти в сторону, как она хлопает себя по бедрам и, глядя на Дженни сияющими, широко распахнутыми глазами, громко шепчет:
– Ты принимала роды у свиньи! – Затем, покосившись на вооруженную охрану, она собирается с духом и ставит на карту все. Она кричит: – Мы, блядь, принимали роды у свиньи! – Поймав на себе взгляд охранницы, она поспешно зажимает рот; выходку спускают ей с рук.
События того дня придали Элизабет сил. В последующие недели ее дважды наказали за болтовню на работе. Дженни снова мыла полы, с облегчением вернувшись к своему тихому, затворническому занятию, но Элизабет то и дело заговаривала об их приключении на ферме, словно теперь оно повторялось каждый день. Иногда она могла до поздней ночи трепаться о всяких пустяках, Дженни же говорила мало, она не знала, как разделить с Элизабет эту радость, не позволяла себе смеяться, но улыбаться позволяла – там, у себя внизу, в темноте.
Спустя пару недель Дженни приклеила на стену обрывок бумаги, так чтобы он закрыл собой подпись в углу рисунка. Там написано: «Мы принимали роды у свиньи».
2009
Вся дрожа, в кое-как застегнутой блузке, Энн ведет Уэйда вверх по крутой тропинке, усыпанной сосновыми иголками. Отодвинув занавеску в душе и увидев, что Уэйд пропал, она натянула блузку прямо на мокрое тело.
Посреди дороги Уэйд замирает. Останавливается. Хочет пойти дальше, но, запутавшись в ногах, спотыкается. Она его подхватывает.
– Поднимай ноги, Уэйд, – твердо говорит она.
– Я поднимаю.
– По очереди.
Слава богу, она его нашла. Выскочив из ванной, она остановилась на крыльце и огляделась по сторонам, и тут откуда-то неподалеку послышался его голос: «Кар! Кар!» Оказалось, он звал давно умершего ручного ворона, за которого переживал, полагая, что тот еще жив. Вдруг лесные птицы почуяли, что Кар одомашнился, сказал он, и прогнали его?
Но ворон похоронен где-то на выгоне вместе с другими животными, которых Уэйд когда-то любил. Кар умел подражать его голосу, выкрикивал имена его дочек шутливо-ворчливым тоном, будто отчитывая их за тайные помыслы. Уэйд сам рассказывал, когда-то давно. А еще он рассказывал, что после смерти Мэй и исчезновения Джун Кара пришлось пристрелить – уж слишком тяжко было слушать то, что помнил его голос. Образ Уэйда, который из нечеловеческих страданий пристрелил своего питомца, преследует Энн по сей день.
