В один такой зимний день, незадолго до прихода ученицы, Энн начинает петь, аккомпанируя себе на фортепиано.
Как быстро пролетело лето…
Мелодия простая, но, импровизируя, Энн ее усложняет. Эта песня вот уже много лет вплетена в ее жизнь, в своей простоте она несет бесконечные вопросы, невысказанные чувства. Уэйд работает в мастерской, оттуда музыку не слышно. В последний раз Энн играла для него эту песню, когда у них только-только завязывался роман.
Пальцы сами бегают по клавишам, неподвластные ничему. Она не думает о нотах, иначе музыка ускользнет из рук, – музыка, из воспоминания превратившаяся в ощущение на кончиках пальцев, присутствие в душе, готовое развеяться, как только обратишь на него взгляд.
Она возвращается мыслями к Уэйду.
Он потерял дочерей, но вместе с тем – и воспоминание о том, что он их потерял. Единственное, чего он не потерял, – это сама утрата. Боль живет в его теле, как подпись живет в его пальцах. Он без труда пишет свое имя, а вот напечатать не может. «У», пытается он. Но набрать «э» невозможно без наклонной черточки, без заученного движения руки. Он помнит свое имя, но не видит, не чувствует отдельных его частей, они существуют только благодаря памяти тела. Помнит он и свою печаль, но без связующего звена ее причина позабылась. Это статичная печаль, неузнаваемая, оторванная.
Поэтому он принимает ее за жажду неизведанного, как ему кажется, чувства. Отцовства. Ему хочется испытать, каково это – держать на руках свою плоть и кровь. Каково это – быть отцом. Испытать, а не вспомнить. Он думает, будто у него не было этих переживаний, будто он слишком долго не мог решиться завести детей, недостаточно сильно этого хотел. Он винит себя. Он винит Энн. И хотя со дня лодочной прогулки они ни разу об этом не заговорили, по временам она чувствует его укор, некоторую прохладцу. Он пару раз обмолвился, как было бы здорово иметь сына. Но время поджимает, а на него всей тяжестью давит его собственная жизнь.
Все время дул осенний ветер…
Когда любишь того, кто погиб, но его смерть стерлась у тебя из памяти, остается лишь боль неразделенного чувства. Энн знает: в моменты спокойствия он ищет источник боли. Он ищет его в ней. Он ищет его в горe. Где-то кто-то не отвечает на его любовь, и он страдает как от разбитого сердца. Во сне он прижимает к себе Энн, но на самом деле он держится не за нее, а за призрачную надежду, за младенца, который никогда не родится, по которому никто никогда не будет скучать, которого никогда не потеряют, не забудут, не захотят вернуть. Возможно, вспомни он, что у него уже были дети, это причинило бы ему меньше страданий, чем мысль о том, что он упустил возможность их завести. Может, ему будет легче, если он узнает, что держал их на руках, любил той самой любовью, которой ему сейчас так недостает.
Пока портрет твой был со мной.
Чья-то ладонь ложится ей на плечо.
Она останавливается на середине фразы и отдергивает руки от клавиш.
– Извини. Я сама вошла. – Джо, ее ученица, смеется. – Не знала, что ты еще и поешь.
Джо усердно занимается. В свои тридцать с небольшим она веселая и полненькая, с ямочками на щеках и толстой золотистой косой. На шее у Джо, чуть ниже затылка, вдоль ворота свитера синей шариковой ручкой написано «Элис».
Пока Джо играет, взгляд Энн то и дело падает на надпись, выведенную детской рукой не иначе как этим же утром – уж слишком точно ее изгиб повторяет форму выреза. Слушая музыку, Энн поднимает голову и смотрит в окно, где сквозь зазор в снеговых облаках протиснулся, пробился луч света. Какой-то неуместный весенний свет в разгар зимы, розовато-желтый, сияющий и смягченный темными облаками.
– Что-то не так? – спрашивает Джо.
Тут Энн замечает, что музыка прекратилась, и посреди этой долины молчания на нее нисходит спокойствие. Она знает, как поступить.
– У тебя новая татуировка, – говорит она, легонько касаясь пальцем надписи над воротником.
Джо смеется.
– Да, она у меня ужасная собственница.
– Джо, – начинает Энн. – Я тут все думала об Элис. Мне неловко, что я не взяла ее в прошлом году.
Джо пожимает плечами:
– Да не беспокойся. У тебя не было времени.
– Ну да… – Энн снова смотрит в окно, на силуэт Уэйда вдали. – А сколько ей?
– Семь.
– Слушай, – говорит Энн, глядя, как Уэйд в окружении собак любуется горами по ту сторону долины, – а она все еще хочет изучать нотную грамоту?
Утром того дня, когда должна прийти Элис, Энн поднимает голову с подушки и через открытую дверь спальни видит фортепиано в лучах восходящего солнца. Оранжевый свет падает на клавиши, медленно скользит по ним, от первой до последней октавы, до самой высокой плинькающей ноты, после которой начинается обшитая сосновыми досками стена. Энн уже ощущает перемену. Она не знает, чего ожидать, но твердо намерена помочь Уэйду вспомнить дочерей. И возможно, маленькая девочка за инструментом Мэй – их последняя надежда. Разумеется, она понимает, что воспоминание причинит ему боль. Но пусть уж лучше чувствует настоящую боль, чем ту необъяснимую пустоту, которую он ощущает сейчас, жалея, что мир никогда не носил его детей. Он должен знать, что это не так, что дети все еще с ним. Где-то у него в душе.
Элис стоит на солнце во дворе, держа маму за руку. На ней желтые сапожки, лиловые перчатки, голубая шапка.
– А ты, наверное, Элис, – говорит Энн с крыльца.
– Почему вы так странно разговариваете? – спрашивает Элис.
– Я долго жила в другом месте. Угадай где!
Но Элис ее не слышит. Потопав ногами, чтобы отряхнуть снег, она заходит в дом. Не снимая куртки, идет к фортепиано и неспешно проводит пальцами по клавишам, от первой до последней октавы, совсем как утреннее солнце.
Большую часть урока Уэйд проводит у себя в мастерской, которую видно из окна над фортепиано. Он уже дважды открывал дверь, но пока ни разу не взглянул на дом.
Пока Энн занимается с Элис, Джо читает в кресле-качалке в углу. Элис – девочка вежливая. Временами ее отвлекает акцент Энн. Тогда она начинает следить за движениями ее губ и пропускает все объяснения мимо ушей. Заметив фотографию олененка на крышке фортепиано, Элис снова оборачивается к Энн:
– А вы его трогали?
– Кого?
Элис показывает на снимок в рамке.
– Ой, а их вообще нельзя трогать, – говорит Энн.
– Да, но вы его трогали?
Вопрос почему-то застает ее врасплох.
– Слушай… Давай это отсюда уберем, – говорит она, кладя фотографию на пол, чтобы открыть крышку инструмента. – Иди сюда, посмотри. – Элис подходит к ней и заглядывает под крышку. – Есть один фокус, – говорит Энн. – Сейчас я нажму на педаль. – Она ставит ногу на правую педаль. – Видишь, молоточки поднялись? Струны свободны. И теперь тебе надо им спеть.
