1995
Дверь в комнату Джун была закрыта. Дженни знала, что это значит: разбитое сердце Мэй.
– Когда-нибудь и тебе этого захочется, – сказала Дженни. – Побыть одной. – Она постаралась, чтобы слова прозвучали непринужденно и рассудительно, стали для дочери утешением, но шестилетняя Мэй в ответ на это утешение – на это обвинение – только поджала губы.
Они с Мэй сидели за кухонным столом и катали сосновые шишки в арахисовой пасте. Дженни работала быстро и ловко, мурлыча себе под нос песенку, которая якобы засела у нее в голове (ничего подобного), и облизывая перепачканные пальцы с притворным – они обе это знали – беззаботным наслаждением.
И поскольку они обе это знали, Мэй упорно молчала и, медленно возюкая шишкой по тарелке, в которой уже не осталось пасты, с подозрением глядела на мать. Она искала в ее лице признание, что все это – от шишек и птичьего корма до песенки, крутящейся у матери в голове, – все это ложь. Ведь как может быть иначе, когда родная сестра отгородилась от нее, закрывшись у себя в комнате? Неужели мама этого не понимает?
Дженни хотелось прижать ее к себе, уткнуться носом в душистые светлые волосы и прошептать, что она понимает, она все понимает и у нее сердце кровью обливается. Но это было бы нечестно по отношению к Джун, которой недавно стукнуло девять и пора было вырваться из своего старого образа. И хотя Дженни всячески пыталась задобрить младшую дочку – взять, к примеру, эти птичьи кормушки из шишек, проект, на который у нее на самом деле не было времени, – та сопротивлялась.
Дженни посыпала шишку птичьим кормом, обвязала проволокой, а свободный конец проволоки загнула крючком. Протянула Мэй. Улыбнулась.
– Ну вот.
– Класс, – отозвалась Мэй.
И когда только она научилась сарказму? Последние пару недель Дженни не переставала удивляться обеим дочерям. Джун – вспыльчивая, обидчивая, маленькая ябеда Джун, – как мирно она встретила последний выпад Мэй. На ее бессвязные обвинения лишь бросала сочувственные, недоуменные взгляды в сторону Дженни, поверх головы сестры. Как это на нее не похоже – не дать сдачи, не пустить в ход кулаки и коготки. Дженни даже пришлось вмешаться.
Но Джун сказала сестре такое, что уж лучше бы оцарапала. Дженни потом вспоминала, как она пожала плечами и участливо произнесла: «Это была просто фаза, Мэй. Извини».
Так она ответила на горькие упреки сестры, кричавшей, что Джун теперь не до игрушек.
«Фаза». Это она об игре в куклы. Это она о девяти годах своей жизни. Взяла и шлепнула на свое детство такое взрослое слово. Отмела все, что о ней знали, как наивное и промежуточное, всю свою жизнь уподобила мимолетному увлечению. Фаза. Мэй почему-то решила, что это слово означает «помехи». Вроде белого шума на экране телевизора. Но она так ревела, так визжала, так отчаянно вырывалась, что поначалу Дженни вообще ничего не могла разобрать. Какие помехи? Что значит «не работает»? Джун сломала телевизор? Наконец Мэй до нее достучалась. Сестре с ней неинтересно, она для нее как белый шум – вот с чем не могла смириться Мэй. Она лупила любимой куклой по табурету для фортепиано – прямо об угол мягкой пластиковой головой, – пока Дженни не усадила ее к себе на колени и не пригладила сучащие ручки и ножки, как пригладила бы потрескивающие током волосы.
– Нет, фаза – это как место. Ты там сидишь, а потом уходишь.
– Как ее комната? – взвилась Мэй, глядя на Дженни дикими заплаканными глазами.
На дворе зарядил дождь. Уэйд затопил недавно установленную печку. Стояла весна, но потрескиванье поленьев, запах дыма и шум грозы за окном перенесли дом совсем в другую пору. Казалось, пришла осень, а долгая зима, которую они недавно пережили, подступается снова, только теперь с другого края, чтобы зачерпнуть их, как снег, и вернуть в прошлое. Даже кормушки из шишек и те напоминали о Рождестве. Это из-за зеленой проволоки, решила Дженни, из-за крючков на конце. Приуныл и Уэйд. Дженни бросила на него взгляд. Он, похоже, не слышал, о чем говорили за столом, но конец мира игрушек повлиял и на него. Работая у себя в кабинете, он частенько слушал – почти с научным интересом, – как дочки играют в куклы. И он, и Дженни знали самых важных кукол по именам и были в курсе, кто с кем встречается. Дверь в комнату Джун всегда была открыта, и оттуда голоса девочек долетали до кабинета. Обе играли и за женщин, и за мужчин. Мужчины разговаривали медленнее. Достоверно изображать низкие мужские голоса у девочек не получалось, и они почему-то компенсировали это, переходя на шепот.
Иногда Уэйд и Дженни шутили про кукол в постели.
Ты знаешь, что Веронику разбил паралич?
Да ты что?
Не чувствует ног. У нее редкая болезнь. Когда вошел Джо, она даже не могла встать с постели.
Джо? А он что забыл у нее в постели?
Сочувственный взгляд. Приподнятые брови. Самодовольный смешок. Если один из них был не в курсе последних событий, другой печально покачивал головой.
О-о, да ты вообще не при делах.
Куклы эти были меньше и дешевле кукол Барби, из более мягкого пластика. У них были гибкие руки и ноги и равнодушные лица с широко расставленными глазами. В комплекте с куклами шла зимняя одежда: ботинки, которые можно снимать, неброские свитера. К некоторым моделям прилагались тряпичные питомцы или бесформенные младенцы, так туго запеленатые, что смахивали на ириски в обертках. Всего их было двадцать две, и каждый раз перед началом игры девочки их пересчитывали, устраивали перекличку – удостовериться, что каждая готова снова играть свою роль.
До недавних пор все игры проходили в комнате Джун, у деревянного шкафа, который некогда служил гардеробом, а потом был переделан в пятиэтажный кукольный дом. Девочки разделили каждую полку на комнаты с помощью картонных перегородок с прорезями вместо дверей. По комнатам расхаживали куклы. Мужчины и женщины прижимались друг к другу лицами, слившись в поцелуе. Матери роняли младенцев и мчались с ними в больницу на другом конце комнаты. Обитатели домика лгали, признавались в запретной любви, делились шокирующими секретами. Некоторые становились жертвами ограблений и похищений.
Мебель тоже была картонной, а по стенам были расклеены полароидные снимки кукольных пар и семей. Их делала Дженни, и периодически фотографии нужно было обновлять, потому что семьи распадались, бывшие жены снова выходили замуж, люди умирали. Причем умирали весьма трагически – и не потому что надо было обыграть отсутствие потерянной куклы, а потому что интересный сюжет требовал жертв. Погибшие, насколько Дженни было известно, никогда не возвращались в игру.
С тех пор как Джун забросила кукол, Мэй пару раз пробовала играть одна. У нее было всего четыре куклы, но гордость не позволяла ей попросить у Джун остальных, хотя они просто пылились в шкафу. Дженни сама видела: уже которую неделю один и тот же Кен стоял на одном и том же месте у плиты. Мужья и жены все так же спали на картонных кроватях. Малыши застыли в детских.
