Весной, когда они купили эти сорок акров на крутом горном склоне, в высокой траве цвели лютики. Зима была далеко – суеверный страх, который они уже заранее мысленно победили с помощью обещанных снегоочистителей. Вдвоем они наскоро построили сарай, где потом и жили, ночуя на втором этаже. Уэйд строил дом выше по склону, а Дженни работала помощницей ветеринара в Прист-Ривере. Им было по тридцати одному, и они мечтали о детях.
Они десять лет пытались зачать. Это были годы, прожитые в прерии, в кругу родных и близких; годы стабильности, безопасности и однобокого счастья, которое в какой-то момент стало невыносимым. Чтобы отвлечься от своих несбывшихся чаяний, они и переехали на гору.
А через месяц Дженни забеременела.
Они приписали чудо самой горе. И даже имена выбрали в ее честь. Аарон, что значит «гора», если будет мальчик, и Лили в пару к Айрис – а еще Дженни с детства обожала это имя, – если будет девочка. Ночами они лежали в амбаре, а планы, слетавшие с их губ, поднимались ввысь и совиным выводком мостились в сосновых стропилах. Осень выдалась теплой. Воду грели в котелке над костром. А выше по склону, наполовину готовый, виднелся их дом.
Одним жарким осенним днем они решили съездить на вершину горы, и там, у подножия радиовышки, на заросшей бурьяном поляне, обнаружили заброшенный школьный автобус. «Смотри-ка, – сказала Дженни. – Наверное, тут где-то живет водитель. А это его старый автобус».
Странным образом автобус как бы ненавязчиво подтверждал то, в чем у них и так не было причин сомневаться, – что здесь живет водитель, для которого всю зиму будут расчищать дороги.
Дом закончили в начале ноября. За неделю до первого снега они заказали перевозку мебели из Грейнджвилла. Но доставить успели только восемь картонных коробок и новую кровать, после чего дороги замело, а поскольку никто их, естественно, не расчищал, все остальное – включая кухонный стол, диван, кресло-качалку и старую Уэйдову колыбель – до места так и не добралось. Грузовик просто не смог проехать. А когда они поняли, что их ждет, когда наконец признали свою чудовищную ошибку, было уже поздно. Они попытались нанять кого-нибудь со своей техникой из города, но никто не соглашался. Дом стоял слишком высоко, склон был слишком крутым. От Пондеросы, залегшей в долине, их отделяло восемь миль, а Дженни была уже на шестом месяце. Уэйд подумал, что они могли бы медленно спуститься пешком, а у подножия горы их бы встретили ее родители и отвезли в Грейнджвилл, где они и провели бы остаток зимы. Но Дженни была против. Она не понимала, как он вообще мог такое предложить: идти по морозу через глухой лес, рискуя еще не родившимся малышом – удачей, улыбнувшейся им спустя десять лет.
Они смирились со своей участью. Стали оценивать возможности. И только тогда, сквозь шок этой новой жизни, вспомнили про заброшенный автобус: в каком странном месте он стоял, среди пустых гильз и осколков, что в окрестностях не было ни одного дома, равно как и по пути в гору. И почему им не пришло в голову, что автобусы держат на стоянке, а не на заросшей поляне? Представляя, как этот автобус выглядит теперь, весь в сугробах, Уэйд удивлялся, как это они сразу ничего не заподозрили.
Но было поздно. Они окинули взглядом пустой дом. Уэйд вскрыл ножом восемь коробок, которые им привезли. Но внутри были только бумаги его отца, которые никто так и не разобрал, хотя умер тот почти тринадцать лет назад. Мать Уэйда недавно снова вышла замуж и, не найдя в себе сил выкидывать вещи бывшего мужа, сложила их в коробки и отправила из прерии на гору.
Взглянув на ворох листов, Уэйд и Дженни снова все запечатали. С тех пор коробки стали играть в пустом доме необычную роль: они превратились в стулья, тумбочки, столы. Под несколькими слоями скотча на картоне поблескивал один и тот же суровый адрес: 7846 Форест-сервис-роуд, Пондероса.
Когда Уэйд вернулся домой, не чувствуя ног от холода, но с полными санями припасов, Дженни сидела на коробке у камина. Вид у нее был уставший. Растрепанная, во вчерашней одежде. И все же она ему улыбнулась. Обрадовалась, что он вернулся. После свастики, после трудной дороги по лесу, по крутому и скользкому склону какой удивительной была ее теплота. Казалось, самое безопасное в мире место – у нее под боком. Он сел на соседнюю коробку, и, накрывшись пледом, спиной к огню, они смотрели на падающий снег, и ее рука лежала на его руке, а его ладонь накрывала ее живот, где толкался их будущий ребенок. За окном, сквозь их отражение, было видно, как сосновые ветви стряхивают с себя снег и распрямляются, освобожденные, чтобы собрать еще.
Снаружи вой койотов роет норы в замерзшей тишине. Вороны на деревьях ждут весну, заранее готовые спихнуть птенцов, что послабее, из гнезда, поступок этот давно уже живет у них в душе. Глубоко под землей притаились змеи. Тела холодные, бездвижные; мысли горячие, ползучие. Сколько тайных побуждений, свернутых клубком, сколько бьющихся сердец, и все, разматываясь, сшибаются в хлопок тишины, в котором заключен этот самый миг – дома, у окна, это прекрасное забвение любовью.
Повалилось двенадцатое дерево. Еще на одно падение ближе. Утреннее небо звенело голубизной. Долина заиндевело поблескивала.
Вскоре на этом месте будет круглая заснеженная поляна. Уэйд работал на износ, как никогда в жизни, расчищая от деревьев маленький участок леса, чтобы – когда придет время – их с женой забрали оттуда, подняли в воздух и увезли из этого царства сна в безопасное место, где и родится их ребенок. Именно здесь, посреди этой поляны, приземлится вертолет, взбив клочья снега для последней метели, которую им придется пережить этой зимой.
Когда Уэйд зашел домой перекусить, Дженни сидела на картонной коробке, прислонившись спиной к стене, отекшие ноги скрещены, на коленях телефон. Она разговаривала с матерью. В ее веселом голосе звучало напряжение, каждое слово слетало с губ со струйкой фальшивого смеха. Она рассказывала, как вчера весь день ходила по магазинам, выбирая детскую одежду.
– Тебе понравится. Такие желтые башмачки, – сказала Дженни, глядя на высокие темные сосны в тумане и бескрайние снега, сделавшие ее пленницей в собственном доме за много миль от каких-либо магазинов и желтых детских башмачков.
Ему больно было смотреть на ее отчаяние. В отличие от него, Дженни не могла работать на морозе, потому что это было опасно для ребенка. Но она вовсе не страдала от скуки. Наоборот, она страдала от избытка адреналина. Вечно нервничала, плакала, бросала упреки. За последние три дня случайно разбила три тарелки, и над каждой проливала горькие слезы, сгребая осколки фарфора в совок. Ела застывший суп прямо из консервной банки. Сидя на коробке у камина, в зевотной панике сочиняла списки покупок для новорожденных, подсчитывала, сколько все это будет стоить. Прикидывала, смогут ли они скопить на трактор, чтобы расчищать дороги будущей зимой.
Наутро потеплело, но все равно было холодно. Всю долину окутал туман. Не видно было ни дорог, ни соседних круч. Из тумана появился лось, погрыз серый лишайник на дереве. На снегу только следы его копыт и отпечатки рысьих лап. Дженни вышла на крыльцо и бросила в снег семена подсолнечника, и тут откуда ни возьмись налетел щебечущий вихрь синиц, а потом так же быстро скрылся в белой пелене.
