Она поежилась – от холода и от шока радости.
Она ежится снова – у ветхого кресла в темнеющем лесу.
– Я люблю тебя, – сказал он тогда.
– Знаю. И я тебя люблю.
– Я полюбил тебя с первого взгляда…
– Не говори этого, пожалуйста…
– Там, в кабинете музыки.
– Пожалуйста… – И она прижала его к себе. Обхватила его голову своими странными новыми ладонями.
Стоя у кресла в темнеющем лесу, она почти слышит, как он напевает себе под нос много лет назад, тем далеким августовским днем. Песню из старой книжки. Песню о фотографии.
Сними портрет свой со стены,
Возьми его с собой…
Со своей огромной глыбы он заглядывает в чашу долины. За кронами деревьев видна дорога, которая привела их сюда.
Где голубые сиалии? Он уже выискивает их глазами. Сухой воздух пахнет сентябрем. Скоро новый учебный год. Тихий солнечный кабинет заполнится детьми. Учительница музыки распахнет окна, чтобы хор голосов вырвался на парковку и смешался с далеким ревом моторных лодок и плеском волн, набегающих на старые причалы.
Запах уксуса на тряпке – для клавиш из слоновой кости. Звук ее голоса. По тем же клавишам, на которых спотыкались его неуклюжие пальцы, ее пальчики будут двигаться без труда.
За спиной у него потрескивают ветки под детскими ботинками. К нему бежит его старшенькая, Джун. Через секунду он обернется и увидит ее. С этим знанием, с этим чудесным знанием он еще секунду прислушивается к звукам гор, и где-то в вышине раздается хруст и треск сухих ветвей на ветру, гуляющем в кронах деревьев.
Уэйд ничего такого не рассказывал. Энн поняла это сама. Поняла только сейчас, в темноте на морозе.
Снова влюбилась. У нее это серьезно. Каждый раз так страдает, будто это любовь всей ее жизни.
Когда Дженни садится в машину, чтобы смыть осевшую в горле пыль, Энн для нее лишь намек на идею, голос, поселившийся в сердце ее мужа, тихий и назойливый, как муха, что бьется в окно. Она давно его уловила, но никак не могла найти его истоки – что это за нотки в мужнином смехе? И правда ли, что болтовню Джун о школе он слушает теперь с небывалым интересом, будто пытается выхватить из рассказа о тысяче взглядов, пойманных в коридорах, один-единственный взгляд?
Но эти мысли еще не сформировались. В сознании Дженни у Энн нет имени; у чувства нет названия. Не ревность, не подозрение и даже не грусть.
И вдруг…
А потом Мэй запела, и я подумал – похоже, все-таки она не обиделась. Сидит там себе и поет. И ничего еще не произошло.
В сердце мужа, а теперь и в сердце дочери. Унаследованный обрывок мелодии. Учительница музыки в коридоре, у нее в семье, у нее в пикапе. Мэй поет…
Сними портрет свой со стены,
Возьми его с собой…
В голосе девочки она слышит голос женщины.
Голос Энн.
В потемках Энн набредает на дорогу, содрогаясь от своего открытия. Тайна, предназначенная ей уже давно. Я была там… Я была в пикапе. А он не знает, он ничего не знает.
Ноги онемели, на губах запекшаяся кровь. Пытаясь согреться, она растирает себя ладонями. Вдалеке, за поворотом, разливается мягкое сияние, и на долю секунды в нем мелькают силуэты эму, беспорядочной стайкой трусящих по дороге. Затем стайка симметрично разделяется надвое и одна половина бросается влево, а другая вправо. Так быстро, что Энн гадает, уж не почудилось ли ей. Свет фар их расколол.
Свет фар.
Она машет руками. Стоит посреди дороги и машет, снова и снова.
Пикап тормозит. Открывается дверца.
Уэйд.
– Я не хотел! – лихорадочно выпаливает он, спеша ей навстречу, голос напряженный, испуганный.
– Я знаю.
– Я всюду тебя искал. Четыре раза ездил туда-сюда по этой дороге. Я позвонил в полицию. – Он всхлипывает. – Я рассказал им, что с тобой сделал.
– Я убежала, чтобы привести в порядок мысли. Я бежала не от тебя.
– А надо было. Я так испугался того, что наделал…
– Хорошо, что ты меня нашел.
– Тебе нужно в больницу, наложить швы.
– Я так замерзла…
– У меня там печка работает. – Придерживая за локоть, он ведет ее к машине. – Так нельзя. Такое больше не повторится. Никогда.
– Никогда, – повторяет Энн, и она в это верит. Приложив к его щеке ладонь, она поворачивает к себе его лицо.
– Я так виноват. – В глазах у него слезы.
Она залезает в машину, и он захлопывает дверцу. На мгновение она в салоне одна. Все так странно и спокойно. Ее дверца закрыта, его распахнута. На зеркале раскачивается «ловец снов». В темной чаще по обе стороны дороги носятся эму.
Теперь он возле нее, за рулем, обе дверцы закрыты.
Их обдувает жарким воздухом. Он берет ее за руку.
– Я вырвал зеркало, чтобы Дженни не пришлось по дороге смотреть на Мэй. Сам я смотреть не собирался, а вот она бы не удержалась. Я не хотел, чтобы Мэй была у нее перед глазами.
– Не делай этого, не нужно, – шепчет Энн. По ее щекам катятся слезы.
– Я должен делиться с тобой такими вещами.
– Я не об этом. – Она придвигается поближе и кладет голову ему на плечо.
Он прислоняется щекой к ее волосам.
– А о чем?
Долгое время они сидят молча. Он сжимает ее руку в ладонях.
– Обо мне, – произносит она наконец, беззвучно плача. – Не делай ничего такого ради меня.
2008
Пластиковые цветы в пластиковой вазе. Тумбочка, прикрученная к полу.
Элизабет не спит.
При виде этих цветов, предназначенных не ей, но порывающихся убедить ее в обратном, в животе Элизабет вспыхивает ненависть, забытая было во сне. Их поставили сюда, в тюремный лазарет, чтобы создать иллюзию заботливой родни и вытянуть пациентку с того света, хотя лепестки их затянуты паутиной и одному богу известно, сколько заключенных умерло в этой постели медленной смертью самоубийц, наступившей именно в тот момент, когда в самоубийстве уже не было нужды, потому что «смотрите, вам прислали цветы».
От цветов несет затхлым временем и притворством. Ее сейчас стошнит.
Она в лазарете уже почти неделю, спазмы в желудке – симптом скорби. Тошнит ее с тех самых пор, как охранницы сообщили, что ей больше никогда – ни в это свое пожизненное, ни в следующее – нельзя посещать тюремную школу, единственное ее прибежище в последние шестнадцать лет.
