– Надо уходить…
Подбежавшая подружка смотрела на него как на чудовище. Будто это он тряс дамбу.
– Валим! – Барни повернулся к тому берегу, откуда пришел.
– Ничего подобного, только туда, – она показала на другой берег, – там безопаснее!
– Как же… на тот свет добраться, может, и безопаснее.
– Ты ее ударил, я видела…
Еще одна идиотка. Надо бы и эту мазнуть по размалеванным губешкам.
Некогда. Он неуклюже перепрыгнул фонтанирующую трещину и оглянулся.
Подруги постояли в нерешительности и двинулись, ускоряя шаг, на другой берег. Господи, что за тупицы… Дамба вибрировала все сильнее. Уже не в одном, а в нескольких местах забили фонтаны воды.
Барни заставил себя остановиться и побежал назад, крича и размахивая руками:
– Сюда, бегите сюда! Вы что, ослепли? Спятили?
В ту же секунду обе отчаянно закричали и словно поскользнулись. На его глазах дамба вздрогнула и просела, он видел такое только в фильмах про землетрясения. И все ж Барни успел ухватить виновницу его злоключений за руку. Отбивается, верещит что-то, подруга тащит ее в другую сторону… Ну что – тут только сила. Он дернул руку к себе. Вложил в этот рывок все свои сто килограммов веса и все-таки оторвал от подружки. Под ними что-то происходило, от тихого, но оттого еще более жуткого низкочастотного гула хотелось бросить все и бежать куда глаза глядят. Внезапно полотно перекосилось еще сильнее, превратилось в довольно крутую наклонную плоскость, и Барни еле удержал девушку, упершись ногами в излом бетона. Она просто-напросто висела у него на руке.
– Да помогай же, – хрипло проорал он.
Ей и в самом деле удалось зацепиться и выбраться на еще не просевшую часть.
Они побежали что есть сил. Гул внезапно превратился в оглушительный рев, как в самолете, когда продуваешь уши при посадке. Барни не оглядывался. Легкие невыносимо жгло. Он перепрыгивал через трещины, борясь с желанием остановиться, отдышаться, – и будь что будет. В колене что-то хрустнуло. Он упал ничком и закашлялся, изо рта клейкими нитями летела пена. Поднял глаза – ее лицо выросло до невероятных размеров, заслонило небо.
И только тогда он повернул голову.
Мир перестал существовать.
Описать невозможно. Миллиарды тонн разорванного в клочья мира. Он рефлекторно потянулся за мобильником, собрался сделать снимок – и вспомнил: телефон лежит на дне этого ада.
У него даже нет камеры, чтобы это запечатлеть. Только глаза. Ничего не остается – лишь сидеть и смотреть.
Даже вообразить не мог, что человеку суждено такое увидеть.
Глава 9
Лабан поднял камень и замахнулся. Кто-то из женщин пронзительно завизжал. Лена не двинулась с места. Очередное шоу, опять примеряет главную роль.
– Не посмеешь, – тихо и презрительно произнесла она.
Лабан изогнулся, напрягся – видно, постарался изобразить античную скульптуру. Вылитый дискобол. Или метатель копья с какой-нибудь амфоры. Дамы тут же схватились за карандаши. Ни одна не встала на ее защиту, даже слова не сказала. Сидят и изображают святую преданность искусству. Как это знакомо… та же история, что и в школе. Все эти идиотские собрания… У нас проблемы с дисциплиной, говорит ректор
[8], и все дружно кивают: да-да, как же, проблемы с дисциплиной – и говорят, говорят, говорят… а в конце концов приходят к выводу, что дисциплина хоть и хромает иногда, но более или менее ничего. У других хуже. И обязательный протокол: да, кое-что могло быть и получше, но, принимая во внимание… в общем, терпимо. И ни одна шавка не решается вякнуть. Куда девались страстные речи в учительской, сплетни, вечно интригующие группки и отщепенцы? И уж кому бы стоять на своем, как не профсоюзному бабью с их неизменными прическами под французскую училку – подглядели когда-то в кино, – так нет, сидят овцы овцами и кивают, кивают.
Помнится, ей тогда пришел на ум брехтовский зонг – что-то там про шагающих под барабанный бой баранов, которые сами же и поставляют для этих барабанов кожу.
И она попросила слова. Не хотели давать, уже вроде бы подвели черту в так называемых дебатах, но она все равно начала говорить.
И выложила все, о чем шептались в коридорах и на ланчах.
Словно сквозняк пробежал по учительской: заежились, задергались и, конечно, тут же нашли корень проблемы.
Она сама. Лена. Кто же еще? Ах, какая неприятность! Среди прелестных, мирных овечек обнаружилась одна паршивая.
И понеслось! Сразу стало ясно, что именно надо подправить в их благородной деятельности. Разумеется, корректно и осторожно, в лучших традициях шведского консенсуса. Еще одно собрание, потом еще одно, предложение другого места, конфликтологи, психотерапевты… История тянулась два семестра, пока не признали: бедная женщина переутомилась. Utbränd. Outburned. Сгорела на работе. Можешь ехать домой и отдыхать, пока не поправишься. Восемьдесят процентов зарплаты.
Бред. Ничего она не переутомилась и не перегорела, но урок получила: помалкивай, и все будет в порядке. На том стоит общество. Вот вам пример: мерзавец над ней издевается, а этому бабью хоть бы хны. Сидят и мусолят свои кисточки. Как свет упал – важно, а человек… что – человек? Человек – хрен с ним.
Лена глубоко вдохнула, повернулась к Лабану спиной и, стараясь не втягивать голову в плечи, собрала рисовальные принадлежности в рюкзак. Затем взяла зонтик и начала подниматься по береговому откосу. На сегодня хватит. Никаких размывов-подмывов, наплывов-заплывов, никаких затеков, никаких попыток угадать прихотливую игру пигментов и передать непередаваемое – вечное движение реки. Никакого обсуждения сделанных набросков после совместного дружеского пикника.
Разболелась голова. Знакомая история, хотя головная боль все же лучше депрессии, это она уже поняла. Лучше любая боль, чем медленная смерть под одеялом.
Надо уходить. Вернуться в шале, свернуть спальный мешок на двухъярусной кровати, собрать барахло и уходить. Интересно, далеко ли до дороги? И нелегко придется – художественный скарб в рюкзаке весит немало, да еще этот чертов дождь. Холодно, мокро… ну и что? Она прекрасно знала, что будет, если останется. Лабан не успокоится. До разбора рисунков дело не дойдет – он будет демонстрировать дамам ссадину на затылке, следы зубов, рассказывать, как с ним жестоко обошлись и как ему плохо. И все примутся ахать, сочувствовать и поглядывать на нее с осуждением. Знакомая история – все против нее.
Откос был довольно крутым, ей пришлось остановиться и отдышаться. Внизу дамы продолжали рисовать позирующего Лабана. Двенадцать зонтов, двенадцать женщин, склонившихся над мольбертами. Никто не попытался ее догнать, спросить, что на нее нашло, как она себя чувствует. Никто, даже Маделен. Художницы… оказывается, вот что это значит – быть художником. Уставиться в одну точку, пока весь мир не сузится до жалкого прямоугольника, который можно изобразить на бумаге карандашом или красками.
