В зале кружились, кланялись, расходились и сходились пары – изящно и не очень, в зависимости от промилле алкоголя в крови. Но это ее не волновало и не смущало. Впервые в жизни Ловиса почувствовала: что-то в жизни она потеряла, что-то прошло мимо нее.
Какой-то парень улыбнулся и, наверное, сказал что-то смешное, но Ловиса не поняла, она почти не знала язык северных саамов. Улыбнулась в ответ, но парень наверняка догадался, что она не оценила его шутку, огорчился и исчез в толпе. Анн-Марит взяла костюм напрокат. Ловисе это показалась не особо приличным, вроде бы как попросить поносить чужую кожу, но парни, вероятно, так не думали – Анн-Марит приглашали и приглашали, она не успевала вернуться на место. То в одном углу зала, то в другом взлетала и опускалась волна ее смоляных волос.
Ловиса стояла в углу. Даже имя ее ощущалось неправильным. По-саамски ее звали Инга-Ловиса, но поскольку она считалась шведкой, то перестала использовать первое имя. Она чувствовала себя серой и плоской, как лист бумаги. На одной стороне можно что-то написать, а другая спрятана, прижата к столу. Так и она – прижалась к стене и никому не показывает спину. Да никто ее и не приглашал – а что еще ожидать? Никто же не знает, кто она такая. Ушла бы, но надо дождаться Анн-Марит, именно у ее вновь обретенных приятелей они собирались переночевать.
И вдруг кто-то ухватил ее за запястье и поволок за собой. Ловиса глазом не успела моргнуть, как оказалась в самой середине зала. Парень был настолько пьян, что не мог выговорить ни слова. Но руки работали: впился пальцами в попу, не оторвешь. Ловиса попыталась вывернуться, пьянчуга поскользнулся, упал и потащил ее за собой. Мало того – повалил соседнюю пару. Оскорбленный кавалер вскочил и полез в драку, остальные уже изготовились его поддержать, орали и угрожающе махали руками. Ловиса на своем убогом саамском пыталась их успокоить. Ей было стыдно и страшно. Она хотела только одного – поскорее уйти. Но пьянчуга не отпускал, вцепился в рукав так, что затрещали швы.
И тогда она впервые увидела Уле Хенрика. Он возник из ниоткуда, словно просочился через толпу. Протянул дебоширу пластиковый стакан с пивом. Тот жадно схватил, начал звучно пить и отпустил Ловису. Та встала, отряхнулась и с удивлением заметила, что кураж пропал не только у пьяного, но и у других. Уже никто не лез в драку. Разошлись, качая головами: вот же идиот…
– Как ты? – спросил миротворец.
– Giihtu, – промямлила Ловиса. – Спасибо.
– Потанцуем?
Первым побуждением было отказаться – ей не нужна жалость посторонних. Нет, я не танцую. Спасибо, я шведка.
Но, сама не зная почему, протянула ему руку. Вот такой он, Уле Хенрик, – мягкий и уступчивый. С самого начала с ним было на редкость легко. Всего-то дел – встать рядом и следовать за ним.
– Как тебя зовут? – спросил он.
– Ловиса… нет. Я хотела сказать – Инга-Ловиса.
– Еще бы! Я сразу понял: ты саамка.
* * *
А теперь их ребенок толкается у нее в животе. Приснилось, конечно, но приснилось не зря. Это сигнал. Ребенок хочет жить. Он разбудил ее, он чувствует приближающуюся опасность.
Дом довольно ощутимо качался. У нее возникло подозрение, что импровизированный якорь уже сорвало, дом тащит его за собой. Течение слишком сильное, камину не удержать такую тяжесть. И как далеко уволокло дом, пока она спала? По ее расчетам, где-то близко должен быть Порьюс. И порьюсская дамба.
Господи, дамба! Она чуть не закричала от радости и облегчения. Какое счастье, дамба! Только бы дом Йельмара Нильссона продержался до дамбы! Упрется в бетонную стену и послушно остановится. И уж как-нибудь она заберется наверх, зубами и ногтями, лишь бы оставить этот скрипучий, готовый в любую минуту развалиться ковчег. А потом добираться домой. Как вроде бы ничего и не случилось. Позвонит Уле Хенрику – все хорошо… конечно же, все хорошо… нет, конечно, кое-что произошло. А так – нормально…
Мысль была настолько приятной и успокаивающей, что она постаралась ни о чем другом не думать. Как прекрасно, что мир устроен так, как устроен. Сначала видишь жуткие картины, пугаешься, а потом приходит мама с чашкой горячего шоколада и ломтем горячего хлеба, а с него, с этого небрежно отрезанного ломтя, капает растаявшее масло. Ночной шторм миновал, осталось только вечное молчание гор и мамина всепрощающая улыбка.
Она вспомнила эту страшную водную лавину, тяжелую, как расплавленный металл. Постаралась представить плотину в Порьюсе, широкую, мощную конструкцию. Наверняка выдержит и воду, и уж подавно ее жалкое убежище, дом Йельмара Нильссона.
Выдержит, разумеется выдержит. Река, может, и перехлестнет плотину, но перекинуть целый дом на другую сторону точно не сможет.
Опять вспомнила сон, нежные, упругие, но тревожные толчки.
А если вода уже пробила дамбу? Если в ней образовалась брешь?
Тогда она плывет к водопаду.
Ловиса так и сидела на верхней лежанке двухъярусной кровати. Изогнулась и заглянула в маленькое фасадное окно. Не так уж много отсюда видно, но сколько ни вглядывалась, никакой дамбы не увидела.
И… послышалось? Послышалось или нет?
Глухой, мощный рев исполинской, плюющейся ледяной пеной лавины.
Глава 33
Барни сел, раскинул ноги и разглядел камень. Он так и не выпустил его из рук – черно-серый, под килограмм. Похож на кусок железняка, но вряд ли – железняк весил бы вдвое больше. Диабаз, должно быть. Грубая, шероховатая поверхность. Видно, никогда не лежал в воде, вода бы его отшлифовала. Следы крови и прилипшие длинные волосы.
Он с отвращением отбросил камень.
Сквозь неумолкающий шум воды послышался отдаленный крик. Это та фря, на оставшемся от дамбы островке. Кланяется и кланяется… кому она кланяется? Складывается чуть не пополам. Подумал бы, что молится, кабы не руки – машет то так, то эдак, будто в конвульсиях. И визжит без перерыва. Физиономия как у маски “Крик” на Хэллоуин – белый овал под капюшоном с растянутым ртом. Кончай визжать, сдавайся. Никто тебе не поможет. Никто! И уж точно не твоя подружка.
Подружка не поможет, она лежит у его ног. На спине. И вид испуганный. Что ж… Никто и не собирался. Сама виновата, что так получилось.
Открытые, остекленевшие глаза. Барни попытался их закрыть и в ужасе вздрогнул: как это может быть? Глаза снова открылись и невидяще уставились на него. Попробовал еще раз – то же самое. Потрогал лоб – мягкий, как перезревшая груша. Нажал посильнее – кость подалась, но с сопротивлением, будто там что-то давило изнутри. Мозг, что ли? Кора головного мозга или как это там у них называется. Наверное, мысли и воспоминания просятся наружу. Потрогал шею – есть ли пульс? Нет… прохладная кожа, под ней никакого движения. Неуверенно нагнулся и прислушался – дышит ли? О… что-то есть, вроде легкого ветерка… Нагнулся пониже. Рот приоткрыт, видны ровные белые зубы. Он мог бы целовать этот рот, встреться они где-нибудь в другой обстановке. У барной стойки, к примеру. Там-то уж точно все повернулось бы иначе. Еще раз провел пальцем по глазам – всегда так делал, если случалось сбить на дороге косулю или оленя. Нет… ни малейшего рефлекса. К пальцу прилипло что-то скользкое… Барни передернулся от отвращения. Что это за дрянь? Лоскут роговицы? Уже начала разваливаться на части? Он судорожно махнул рукой, будто отшвырнул паука или осу, – и тут же сообразил: контактная линза.
