Это было последней каплей. В тот вечер в холодных и сырых бетонных стенах Галереи современного искусства родился новый Бернар Лавальер. Он повесит картины Жан-Мишеля Баскиа у себя в гостиной, хотя на родных и близких они произведут тот же эффект, какой восход солнца производит на вампиров. Он сделает это, доказав себе и миру, что он – человек широких взглядов, живущий в унисон с эпохой.
– Как они называются? – тихим голосом спросил он.
Галерист повел рукой слева направо:
– Sangre Corpus, Wax wing и Radium.
– Вы даете мне скидку 30 процентов, и я беру все три.
– Пятнадцать процентов, – ответил галерист. На следующей неделе Бернар приступил к тому, что он называл большой перестройкой. Ее начало ознаменовалось появлением бригады маляров. Под испуганным взглядом жены хозяина рабочие содрали лепнину и тканые обои и выкрасили стены и потолок сияющей белизной краской. Вслед за ними явились сотрудники холдинга “Друо”, специализирующегося на купле-продаже антиквариата, и Бернар без малейших сожалений простился с комодом в стиле эпохи Людовика XVI и обеими вазами эпохи Мин, стенными часами позолоченной бронзы с Дианой-охотницей и олененком, шкафчиком в стиле Людовика XIII, шестью креслами Людовика XVI, табуретом Луи-Филиппа и секретером тех же времен. За ними отправились пейзажи XVIII века с руинами, а также пастель с женщиной, воздевшей очи горе, обюссонский гобелен и даже хрустальная люстра эпохи Карла Х. С трудом сдерживая ликование, Бернар настоятельно подчеркнул, что картина с часами должна быть продана за любую цену. Шарлотта Лавальер, урожденная Шарлотта де Грамон, уволокла собственную фамильную мебель к себе в будуар. Остальное пошло с молотка. Пережить апокалипсис удалось только портрету Шарль-Эдуара Лавальера, чей взор, запечатленный неведомым мастером кисти в 1833 году, наблюдал за прибытием картин Жан-Мишеля Баскиа. Шарлотта заявила, что подаст на развод, но угрозу свою не осуществила. Бернар проявил уступчивость, согласившись повесить в гостиной всего одного Баскиа, и унес два остальных на работу, к себе в кабинет. Они положили начало собранию. Бернар продал унаследованную от предка маленькую квартиру и пустил вырученные деньги на пополнение коллекции. Если в 88-м к власти опять придут левые, поговаривали в деловых кругах, теплые отношения с Бернаром Лавальером могут сослужить добрую службу. “Неужели Лавальер и правда заделался социалистом?” – недоумевали одни. “Разумеется, – отвечали им другие. – Он за Миттерана готов в огонь и воду”. Неожиданное увлечение искусством сказалось и на карьере Бернара. В компании “Акса” он теперь слыл “продвинутым”. Его можно было увидеть на фотографиях с самых разных вернисажей, публиковавшихся в отделе светской хроники журналов Elle или Vogue, – и его секретарша считала долгом чести проследить, чтобы в конторе их увидел каждый. На этих снимках ее шеф стоял с бокалом шампанского в руке и беседовал с Жаком Лангом или Пьером Ардити. Бернар сдружился с Клодом Берри – несмотря на кардинальные расхождения в оценке белых монохромов Раймана. Знаменитый продюсер даже пригласил его как-то в гости к Генсбуру, где Бернар познакомился с одним типом, довольно ограниченным в понимании живописи, который прочел ему целую лекцию на тему ню Кранаха, которых считал вершиной изобразительного искусства.
А однажды утром, когда он вышел купить номер “Либерасьон”, произошло одно из тех внезапных, неожиданных, нелепых до абсурда событий, которые журналисты, ничего не смыслящие в сформулированных Андре Бретоном
[15] принципах мироустройства, любят называть сюром: у Бернара с головы сорвали шляпу. Все случилось в доли секунды, он даже крикнуть не успел, не говоря уже о том, чтобы броситься догонять вора. Так и остался стоять на тротуаре, поневоле немного взлохмаченный.
Даниэлю Мерсье казалось, что он превратился в сборную Франции по регби – один во всех игроков сразу. Никогда еще он не бегал так быстро и так далеко. Остановившись возле двери черного хода какого-то дома, он перевел дух. Осмотрел шляпу и убедился, что инициалы президента на месте, на кожаной ленте, прикрепленной к подкладке. Она. Точно она. Он ее нашел. Расследование, занявшее несколько месяцев, завершилось успешно.
Получив последнее письмо Пьера Аслана, он постарался реконструировать все детали того вечера, когда парфюмер потерял в ресторане шляпу. Со шляпой Миттерана на голове ушел человек с инициалами “Б. Л.” Адрес ресторана и точную дату, когда это произошло, Даниэль узнал. Единственной возможностью выяснить, кому досталась шляпа, оставался журнал предварительных заказов ресторана. Бронируя по телефону столик, клиенты обычно называют свою фамилию. Не исключено, что в журнале записано, как зовут этого таинственного Б. Л. Даниэль поделился своими умозаключениями с женой.
– Ты с этой шляпой скоро рехнешься, – сказала Вероника.
– Я не отступлю, – сказал Даниэль. – Если есть хоть крохотный шанс, я его использую.
В субботу утром он сел в машину и поехал в Париж по адресу, который сообщил ему Аслан. Прибыв на место, он в очередной раз убедился, что все парижские хорошие рестораны похожи друг на друга, как близнецы: те же красные шторы, тот же устричник перед входом, те же официанты в белых фартуках. Метрдотель открыл толстую тетрадь в бордовой кожаной обложке.
“Даниэль Мерсье?.. Да, пятнадцатый столик.
Официант! Проводите месье к столу”. Объект его вожделения находился в руках седовласого мужчины лет пятидесяти, отнюдь не производившего впечатления человека, которого можно умаслить, тем более – провести. Всю дорогу Даниэль мысленно прикидывал, каким образом сунет нос в журнал заказов. Он перебрал множество способов, от самого простого: дождаться, когда метрдотель положит журнал на стойку бара, и незаметно его перелистать, – до самого рискованного: вырвать журнал у него из рук и бежать из ресторана со всех ног. Даниэлю тут же представилось, как по пятам за ним гонится целая свора официантов; нечто подобное обычно происходит в финале каждого очередного “Шоу Бенни Хилла”. Он был готов пойти даже на подкуп, для чего заранее снял со счета в банке 500 франков. Но сейчас, глядя, как метрдотель встречает у входа чету англичан, Даниэль понял, что вариант с подкупом не пройдет. Тетрадь с бордовой обложке несколько раз проплыла у него перед носом, словно дразня: вот она я, совсем рядом, только руку протяни, а все равно фиг ты меня откроешь.
Чтобы успокоиться, он заказал дюжину устриц, бутылку пуйи-фюиссе и лосося с анисом. Ничего, он найдет решение, пока не знает, какое, но найдет. Он не уйдет из ресторана, не получив нужную информацию. Капли уксуса с луком-шалотом упали на молочно-белесую устрицу, и Даниэль задержал дыхание. Поддев моллюск плоской вилочкой, он поднес его к губам и закрыл глаза. Едва его язык ощутил йодисто-уксусный вкус устрицы, как в ушах Даниэля четко, словно наяву, прозвучало: “На прошлой неделе я так и сказал Гельмуту Колю”. После памятного ужина в обществе главы государства это странное явление повторялось всякий раз, когда Даниэль лакомился устрицами.
