– Вы что, тоже восхищаетесь Уорхолом? Как Ардисон?
[13]
Бернар обернулся: вопрос ему задал худощавый мужчина с седоватой щетиной, делавшей подбородок похожим на лист наждачной бумаги.
– Не знаю, – ответил он, еще раз посмотрев на картину. – Но ведь Уорхол – это уже в некотором роде ретро? – с уверенностью, которой не испытывал, промолвил он. Мужчина окинул его внимательным взглядом, и Бернар вдруг заговорил о колоннах Бюрена, стеклянной пирамиде возле Лувра и граффити на строительном заборе, в том числе о так поразивших его гиппопотамах. Не без удивления он поймал себя на том, что несколько раз употребил такие выражения как “новые формы” и “радикальный подход”. – Я тоже намерен затеять большую перестройку, – завершил он свой рассказ, допивая третий бокал шампанского.
– Тогда вам нужен Баскиа. – Мужчина с трехдневной щетиной произнес это солидным тоном. – Вы знакомы с Жан-Мишелем Баскиа? – Бернар отрицательно покачал головой. – Он пока еще доступен. Вот вам визитка моей галереи.
– Опять ты со своим Баскиа? – перебил его другой гость, к которому тут же присоединился еще один, с насмешливым видом покачивавший в руках бокал. – Не слушайте вы этих галерейщиков!
Завязалась оживленная беседа; насколько понял Бернар, в Центре Помпиду планировалась выставка под названием “Эпоха, мода, мораль, страсть”, призванная представить мировые художественные течения 1980-х, и никто не счел нужным включить в экспозицию произведения этого самого Баскиа.
– Как вам не совестно! – возмутился мужчина с наждачными щеками.
Троица принялась с жаром обсуждать загадочного Баскиа, а Бернар, взяв очередной бокал шампанского, вдруг вспомнил своего предка. Шарль-Эдуар был, бесспорно, человеком дальновидным, но, как многие его современники буржуа, импрессионистов проморгал. А ведь одно единственное полотно Моне или Ренуара, не говоря уже о Гогене или Ван Гоге, стоило сегодня в сто раз дороже, чем все, что он скопил за целую жизнь. Вместо этого Лавальеры приобретали сомнительные пейзажи с руинами! Хоть бы еще им хватило вкуса выбирать приличных художников! Ему на память пришла кошмарная картина со сломанными часами.
– Прекрасно! – сказал он и опустошил бокал. – Я хочу Баскиа! – Никто не отреагировал на его слова. – Слышите? Я хочу купить Баскиа. Прямо сейчас. Немедленно!
– Вы намерены вложить 150 тысяч франков в картину Баскиа? – спросил галерист.
– Именно! – подтвердил Бернар. Наждачный попросил его подождать ровно пятнадцать минут, пока он сходит за машиной.
Перед Бернаром проплыло блюдо с канапе с семгой, и он схватил одно. Заиграла музыка; певица умоляла “Энди” сказать ей да. Конечно, 150 тысяч франков представляли собой кругленькую сумму, но это уже не имело никакого значения. В крайнем случае Бернар продаст одну из маленьких квартир, приобретенных предком; она стоит гораздо дороже 150 тысяч, так что можно будет купить не одного, а много-много Баскиа. Господи, до чего же это здорово – жить в 1980-е и наслаждаться современностью! Он уже давным-давно не чувствовал себя настолько живым. Вернувшийся месье Джан рассыпался в извинениях – слишком много знакомых.
– Надеюсь, вы не скучали? – спросил он.
– Нисколько! Вот, картину покупаю.
– Молодец, – похвалил Джан и тут же снова растворился в толпе гостей. Чуть дальше стоял Жак Ланг
[14], беседовавший с какой-то блондинкой – не то актрисой, не то певицей, – которая курила сигарету “Собрание” с золотым обрезом. Бернар опять не смог вспомнить, кто она такая. Когда женщина отошла, Бернар приблизился к бывшему министру и заговорил с ним про колонны Бюрена. Рассказ об играющих детях и туристах, бросающих монетки, пролился в уши Ланга настоящим бальзамом.
– Правительства приходят и уходят, а жизнь продолжается, – сказал он, проникновенно глядя Бернару в глаза, и улыбнулся торжественно и строго. – Творческий порыв не остановить… – Он коснулся рукой плеча Бернара. – В обществе происходят глубокие изменения, и наша задача – способствовать им. Присоединяйтесь к моему движению “За новые идеи”, – добавил он, вынимая из кармана наклейку со своей фотографией, обработанной а-ля Уорхол.
Но тут министра кто-то подхватил под руку, толпа гостей перемешалась, и Бернар снова оказался лицом к лицу с Жаком Сегела, вещавшим:
– Деньги – это не идея. Но идеи способны делать деньги! Наша профессия в том и состоит, чтобы рождать идеи…
Пробираясь к выходу, Бернар столкнулся с Сержем Жюли, объяснявшем какому-то мужчине с бритым черепом, что сегодня невозможно определить, где кончается реклама и начинается культура. Бернар вышел в гардероб, надел пальто и водрузил на голову шляпу. Пригладил поля и снова ввинтился в толпу, намереваясь попрощаться с хозяином.
– Как сказал Мао Цзэдун, одна картинка стоит тысячи слов, – проповедовал Жак Сегела кучке молодых парней и девушек, с благоговением внимавших ему. Его взгляд упал на Бернара. Оправдывая свою репутацию гения короткой формулировки, король рекламы воскликнул:
– Это шляпа Миттерана! – и ткнул пальцем в головной убор Бернара. Раздался дружный смех.
Галерист включил лампы дневного освещения. Огоньки немного померцали и загорелись ровным ярким светом. Бернар стоял, не сняв шляпы. Держа руки в карманах, он ждал, когда ему наконец покажут пресловутого Баскиа.
– А почему его картины не в музеях? – спросил он.
– Потому что он молод. К тому же он черный, – ответил галерист.
“Вот как, – подумал Бернар. – Он еще и черный”.
– Вот, смотрите, это он. – Галерист указал на висящую на стене небольшую фотографию в рамке. На ней был запечатлен молодой колдун с лохматыми волосами и пронизывающим взглядом.
– Его зовут Жан-Мишель? Это французское имя.
– Совершенно верно. Он гаитянин.
– Значит, он говорит по-французски?
– Когда пожелает, – улыбнулся галерист и выволок три картины, развернутые лицевой стороной к стене. – Закройте глаза. Приготовьтесь. Сейчас вы увидите рождение гения.
Во всех трех полотнах было что-то от граффити на строительном заборе возле Лувра, но не только. Они дышали силой – одновременно первобытной и насквозь урбанистичной. Бернар никогда в жизни не видел ничего подобного. Воспитанный на пейзажах XVIII века, он оказался не готов и испытал шок. От полотен исходила мощь сродни радиоактивной. Линии, человеческие силуэты, крошечные самолетики, обрывки зачеркнутых фраз складывались в хаотичную картину исчезнувшей цивилизации, какой ее увидят наши потомки через 5 тысяч лет. Это было послание, адресованное далекому будущему и запечатлевшее ритуалы первых дней существования человечества. Торжественные заклинания и жреческая магия похоронных церемоний, явившихся из глубины веков, на фоне авиационного гула и рева полицейских сирен… На зрителя смотрели обугленные человеческие фигурки с лицами, похожими на маски, небо над головами которых чертили крохотные, словно игрушечные самолетики, прорезая буквенную мешанину, высыпанную на полотно рукой безумного фаната игры в скраббл. Бернар, онемев, взирал на картины, не в силах оторвать от них глаз – ни дать ни взять кролик под гипнотическим взглядом удава.
