– Чего вы хотите! Когда у власти левые…
– О да! – подхватил Жан-Патрик Терай. – И это далеко не конец! Вот помяните мое слово, Миттран опять выставит свою кандидатуру на следующих выборах!
– Пожалуйста, не надо коверкать его фамилию.
Это сказал Бернар Лавальер. Сказал и допил остатки вина из своего бокала. Когда он поставил его на стол, вокруг воцарилось гробовое молчание. Все смотрели на него.
Миттраном президента называли старые добрые правые – впрочем, скорее ультраправые, хотя сами они в этом ни за что не признались бы. Бернар слышал, как искажают фамилию президента, далеко не в первый раз: в ресторанах Шестого, Шестнадцатого и Восьмого парижских округов это считалось хорошим тоном. Голлисты – со стажем и свежеиспеченные, спокойные члены Союза за французскую демократию, тишайшие сторонники Национального фронта и явные монархисты упорно произносили “Миттран”, глотая одну букву, что служило им своего рода опознавательным знаком. Братство правых охватывало довольно широкие круги – от крутых шишек до маргиналов, и все считали своим долгом укорачивать имя президента. Неожиданное замечание Бернара понизило температуру в столовой сразу на несколько градусов. Курица остыла, абрикосы съежились еще больше, на бокалах засверкал иней. Бернар и сам не мог бы объяснить, что подтолкнуло его к этой выходке. Слова вырвались у него сами собой. Может, во всем были виноваты воспоминания детства, на фоне которых невкусная курица стала и вовсе несъедобной? Или зависть к Жан-Патрику Тераю, в отличие от него сумевшему сохранить родовое имение в Пуату? Или он просто перебрал лишнего? Да вроде нет…
– Я всегда называл его Миттраном и не собираюсь менять своих привычек, Бернар, нравится вам это или не нравится, – ледяным тоном изрек Жан-Патрик Терай. Полковник Ларнье сидел с плотно сжатыми челюстями и смотрел на него взглядом председателя военного трибунала, разбирающего дело о государственной измене.
– Вы что, заделались леваком, дружище? – лукаво поинтересовался Пьер Шатанье.
– Перекинулись в другой лагерь и даже ничего нам не сказали? – прошипела Фредерика де ла Тур.
Бернар почувствовал, как его охватывает неведомое прежде ощущение спокойной уверенности – вдоль позвоночника прокатилась теплая волна. Волна достигла шеи, коснулась головы… На его губах вспыхнула загадочная улыбка.
– В чем именно вы упрекаете Миттерана? – мягко спросил он. – Мы собрались за этим столом, как собирались три, шесть, восемь, десять, даже пятнадцать лет назад. Что изменилось в нашей жизни после десятого мая 1981 года?
Ответом ему было всеобщее молчание.
– Вот видите, – продолжил Бернар. – Ничего. Ничего не изменилось.
– А министры-коммунисты в правительстве? Про них вы забыли? – возмущенно воскликнул Пьер Шатанье.
– Я ничего не забыл. Но сегодня Коммунистическая партия тает, как брошенный в воду кусок сахару. Миттеран за шесть лет сделал то, чего правые не смогли сделать за тридцать.
– Вы адвокат дьявола!
– Миттеран – не дьявол. Он как раз адвокат…” – улыбнулся Бернар. И получил от жены удар в голень острым мыском туфли – прием, часто недооцениваемый мужской половиной человечества; этот был таким сильным, что Бернар мгновенно перевел взгляд на Шарлотту и обнаружил, что его супруга вне себя от бешенства.
– Он представляет Францию на международной арене, – глухим голосом произнес Жан-Патрик Терай. – Для меня это невыносимо!
– Какое впечатление мы производим на остальной мир со своим президентом-социалистом? – подхватил Юбер де ла Тур.
– Какое впечатление? – удивился Бернар и незаметно потер под столом ногу. – Самое лучшее. Миттерана очень любят в других странах. У него прекрасные отношения с Гельмутом Колем, президентом Рейганом, Михаилом Горбачевым, Маргарет Тэтчер… Он и во Франции чрезвычайно популярен. Люди его любят.
– Люди? – взвился Юбер де ла Тур. – Какие люди?
– Народ, – с улыбкой ответил Бернар.
– Этот человек наделен макиавеллиевской хитростью, – сквозь зубы выдавил Пьер де Вонуа.
– О да, – не переставая улыбаться, согласился Бернар. – Надо перечитать “Государя”. Там все сказано.
– “Государя”?
– Да, “Государя” Макиавелли.
– Да ты сам его сроду не читал, – сухо вставила Шарлотта.
Бернар чуть прищурился и произнес:
– Тот, кого привел к власти народ, правит один и вокруг него нет никого или почти никого, кто не желал бы ему повиноваться.
– Ну, спасибо, просветили…
Все повернулись к полковнику Ларнье. Челюстей тот так и не разжал, но взгляд, которым он ел Бернара, говорил, что в его лице он нашел достойный объект для ненависти – не сравнить с негодяем, посмевшим спеть “Марсельезу” в стиле рэгги.
– Месье! – задыхаясь от ярости, прошипел он. – Я не намерен выслушивать от вас панегирики Франсуа Миттерану! Ваша манера перебивать мсье Тирая неприемлема. В былые времена мужчины разрешали подобные споры на дуэли!
Хозяйка дома поспешила успокоить полковника, и тот постепенно умолк, правда, успев пробормотать себе под нос еще пару-тройку гневных фраз, из которых присутствующие уловили только что-то вроде “голоса Франции”, “генерала де Голля” и “узурпаторов”. Потом настала тишина – тихий ангел пролетел. А вскоре хорошие манеры взяли свое, и ужин продолжился как ни в чем не бывало.
Прощаясь, Бернар поблагодарил хозяев и кивнул гостям. Он не слышал, как его жена рассыпалась в извинениях перед мадам де Вонуа. В передней он надел плащ от Barbery, помог Шарлотте накинуть пелерину и водрузил на голову черную фетровую шляпу. Он и не подозревал, что выбитые на подкладке золотом инициалы успели измениться.
В половине первого ночи, когда супруга наконец забылась неспокойным, несмотря на принятую таблетку транквилизатора, сном, Бернар, оставшись в гостиной один, налил себе коньяку. В гостях он просто предложил не перевирать имя президента – и никто его не поддержал. Шарлотта и вовсе втихаря двинула ему под столом ногой по голени. Насмешки, которыми собравшаяся публика поначалу встретила его слова, быстро уступили место холодной ненависти. Прощаясь, полковник пожал ему руку, но смерил его таким взглядом, каким никто не смел смотреть на него с тех пор, как он вылез из коротких штанишек. “В другие времена мужчины решали подобные споры на дуэли”. Да что вы говорите! А больше вы ничего не придумали? Бернар злился на себя за то, что не нашелся с достойным ответом. Его озарило уже в лифте:
“Вы совершенно правы, но то были мужчины”.
Вот что надо было ответить этому пузатому солдафону – уложить его на месте надежнее, чем из винтовки “фамас”.
На обратном пути жена закатила ему сцену, которую он с полным основанием мог назвать истерической: “Ты перессоришь нас со всеми друзьями!” – вопила она, пока они ехали в машине. “Друзьями?” Бернар залпом выпил коньяк и налил себе еще. Пошли к черту, подумал он, все спят, буду делать что хочу. С какой стати ему считать этих людей своими друзьями? Это определение им совершенно не подходит. Если ты учился с ними в одной школе, посещал одни и те же вечеринки, а потом поступил в тот же университет, это еще не дает им права именоваться твоими друзьями. Они не заслуживают этого звания. Они просто принадлежат к одному и тому же кругу, вот и все. Дружба – нечто совершенно иное. Многие писатели и поэты воспевали дружбу. Ему на ум пришли Монтень и Боэций, но он одернул себя: не самый лучший пример; эту пару подозревали в содомии. Зато Сент-Экзюпери посвятил дружбе прекрасные страницы – вспомнить хоть историю Лиса. Мы в ответе за тех, кого приручаем… Присутствовавшие на ужине гости ни в малейшей степени не напоминали обидчивого Лиса. Шакалы, форменные шакалы! Как они на него набросились, когда он сделал свое невинное замечание! Почуяли кровь! В один миг уважаемый человек, занимающий крупный пост в компании “Акса”, сделался в их глазах “подозрительным”.
