Желаю вам успехов в ваших поисках.
С искренним уважением, Мелани Готье”
АСЛАН
“Месье!
Ваше письмо поразило и тронуло меня – никто еще не обращался ко мне с подобными вопросами. Приводимое вами подробное описание позволяет предположить, что та черная фетровая шляпа, которую я нашел на скамейке в парке Монсо, действительно принадлежала вам. Именно о ней я говорил в интервью журналу “Пари Матч”. Увы! Этой шляпы у меня больше нет, о чем я глубоко сожалею, потому что успел к ней привязаться. Но такова жизнь – вещи уходят, люди и запахи остаются.
Сердечно ваш, Пьер Аслан”
АСЛАН
“Мсье!
Мой пресс-секретарь передал мне ваше новое письмо. Поскольку вы проявляете настойчивость, я вынужден еще раз четко и внятно вам объяснить: у меня больше нет вашей шляпы. Я потерял ее в ресторане. Если угодно, расскажу, как это произошло. Девушка в гардеробе подала мне шляпу, как две капли воды похожую на вашу, но с другими инициалами на подкладке: вместо “Ф. М.” там стояло “Б. Л.”. Спохватился я слишком поздно. На следующий день я заехал в этот ресторан, но шляпы там не оказалось.
Надеюсь, я предоставил вам исчерпывающую информацию и настоятельно прошу больше не обращаться ко мне с письмами. Я люблю одиночество, крайне редко подхожу к телефону и практически никогда не отвечаю на письма.
Сердечно, Пьер Аслан”
АСЛАН
“Месье!
В ответ на ваше третье письмо прилагаю адрес ресторана, в котором я потерял вашу драгоценную шляпу, а также сообщаю точную дату и час, когда я там был. Полагаю, эта информация поставит точку в нашей переписке.
Также отправляю вам флакон своих последних духов, которые вы можете подарить любой женщине по своему выбору. Не отвечайте, пожалуйста, на это письмо.
Аслан”
Бернар Лавальер с глухим стуком захлопнул дверцу “Пежо-505”. Ужин прошел ужасно. После ссоры в машине жена не желала с ним разговаривать. Они – и еще три супружеские пары – были приглашены к Пьеру и Мари-Лоре де Вонуа в квартиру на Марсовом поле. Обычный светский ужин, на котором гости наслаждаются беседой – за неимением объекта наслаждения в тарелках. У себя дома парижане, особенно так называемые сливки общества, питаются просто отвратительно. Стол сервируют фамильным серебром и фарфором, но при этом хозяева – вот ведь извращенцы! – подают еду, от которой отказались бы сапожник или консьержка. Хороший стол сохранился только в среде простонародья, любил повторять Бернар, не сидевший за столом у простолюдина уже несколько десятилетий, но не забывший волшебных ароматов, витавших на кухне родового поместья в Боне, где он провел детство и где всем заправляла экономка. Ему не с кем было поделиться этими воспоминаниями, но они неизменно оживали в душе, стоило ему съесть какую-нибудь дрянь.
Впрочем, объяснение того, что случилось нынче вечером, не сводилось к убогой кухне де Вонуа. “Это хуже, чем преступление, сир, это ошибка”, – сказал Антуан Булэ де ла Мёрт Наполеону, узнав о казни в Венсенском лесу герцога Энгиенского. Бернар Лавальер никого не приговаривал к казни, но ошибка, которую он допустил за ужином, оказала эффект ничуть не меньший, чем выстрел из ружья в упор.
Все началось с паршивого шампанского – по одному бокалу – и поданных к аперитиву сухариков, купленных хозяйкой в старинной бакалее “Феликс Потен”, о чем было несколько раз сообщено гостям. Каждый очередной дверной звонок она встречала восклицаниями: “А вот и они! Ну, заходите, заходите!” или “Ну наконец-то! Мы уж вас заждались!” Эти излишне театральные реплики Мари-Лора де Вонуа ухитрялась произносить особенно фальшивым тоном: можно было подумать, что присутствие за дверью приглашенного гостя – редкостная удача, событие, вероятность которого стремится к нулю. Дамы снимали в передней пелерины, оставляли свои сумочки и заходили в гостиную, где вновь прибывшие мужчины пожимали остальным руки, горько сетуя на время, потраченное на поиск места для парковки. Пришедшие раньше встречали эти откровения обреченными, но мужественными вздохами.
Еще по пути к де Вонуа Бернар с испугом думал о том, что их опять будут потчевать курицей с абрикосами. После закуски – огурцов со сметаной – молоденькая испанка, прислуживавшая за столом, принесла большое серебряное блюдо. На нем возлежало нечто куриноподобное под коричневатым соусом в окружении ссохшихся урючин. Бернар взял себе кусочек грудки – та оказалась настолько сухой, что буквально не лезла в горло. К счастью, бутылка вина стояла совсем близко. Простейший трюк – время от времени предлагать вина соседям и, пользуясь предлогом, щедро подливать себе в бокал. Разговор вертелся вокруг театра, кино и концертов.
“А мы вчера вечером ужинали в ресторане, и за соседним столом сидела Эстер Кервиц”, – заявила Шарлотта Лавальер, уверенная, что ее слова произведут оглушительный эффект. Выслушав восхищенные ахи и охи, она поведала, что вчера вечером в компании с еще одной супружеской парой посетила отличный ресторан и там, прямо через стол или два, видела знаменитую пианистку. Та была с мужем и сыном. Мари-Франс Шатанье не скрывала зависти: везет же некоторым. Потом она вспомнила, что три года назад была на концерте Эстер Кервиц в зале “Плейель”. Ее муж скривился и промолвил, что лично он предпочитает Рубинштейна.
– Но Рубинштейн не играет Баха! – возразила ему Мари-Лоранс де Рошфор. Жан-Патрик Ле-Босье произнес имя Гленна Гульда. Полковник Ларнье заметил, что все выдающиеся музыканты – евреи. Жерар Пероно, в свою очередь, сказал, что считает Эстер Кервиц необычайно красивой женщиной, чем заслужил гневный взгляд супруги, после чего разговор перекинулся на проблемы воспитания. Пошли истории про выходные в лагерях скаутов, проблемы с ношением шейного крестика и планы паломничества в Сен-Жак-де-Компостель. Все дружно расхваливали отца Гумберта за его теплый подход к детям – “святой человек”, было вынесено единодушное мнение. (Никто из них не догадывался, что через шестнадцать лет “святой человек” будет арестован полицией, а во время обыска на жестком диске его компьютера обнаружится 87 тысяч педофильских фотографий.)
Размышления о судьбе подрастающего поколения плавно перетекли в рассуждения о телевидении – источнике всех зол, сатанинском изобретении, в котором, как в зеркале, отражаются все пороки современности. Собравшиеся подвергли суровому осуждению Стефана Колларо и его передачу “Коко-бой”: мало того, что он дебилизирует молодежь, так еще в субботу вечером пригласил в программу – ну, так говорят – самую настоящую стриптизершу! Супруги Ларнье тут же признались, что держат дома телевизор только ради “Апострофа”. Получая ежедневную инъекцию культуры от доброго доктора Пиво, они словно бы сами читали все книги, о которых говорилось в передаче. Поэтому супруга полковника регулярно высказывала свое мнение о том или ином романе, представленном в “Апострофе”, уточняя, если спрашивали, что они этот роман еще не купили, но собираются купить в ближайшее время. Но появление на экране певца Сержа Гензбура – не выпускавший изо рта сигареты и явно накачавшийся пастисом, он обращался к Ги Беару как к какому-то мужику! – возмутило их до глубины души. Они уже хотели выбросить телевизор; к счастью, нахала сменили респектабельные Жан д’Ормессон и Филипп Соллерс, и они передумали. При одном упоминании имени Мишеля Полака гости дружно заверещали; хорошо, что Франсис Буиг недавно избавил Францию от “Права на ответ” – какая все-таки гадость! Юберу и Фредерике де ла Тур было нелегко следить за общей беседой, зато они с гордостью несколько раз повторили, что у них телевизора нет. С яростью, заслуживающей лучшего применения, эта французская семья отстаивала свое право не знать, кто такой Мишель Дюкер, и утверждала, что его имя говорит им не больше, чем имя какого-нибудь индийского математика IV века. Зато они отлично знали, кто такие Мурузи: старинное греческое аристократическое семейство фанариотов, ведущее происхождении из Мурузы, города близ Трапезунда; правда, она не имели понятия, что один из членов этого достославного семейства работает ведущим новостной программы “Тринадцать ноль-ноль”. В кино они тоже никогда не ходили и счастливо жили в своем неподвижном мирке, навсегда застывшем где-то на полпути от Ньепса к Надару
[6]. Итог дискуссии на тему телевидения подвел хозяин дома Пьер де Вонуа:
